Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9
Шрифт:
Книги в добротных сафьяновых переплетах, с потускневшим золотым тиснением: «Полное собрание сочинений графа Л. Н. Толстого», аккуратно уложены на овчине на дне фурманки.
Фурманка стоит у въезда на разрушенный мост, через небольшую речушку, покрытую темным, уже по-весеннему ноздреватым льдом. В наступающих сумерках на противоположном берегу смутно сереет панское именье.
Две человеческие фигурки, нагруженные связками книг, идут по льду через реку. Первый идет подросток, это Коля Бородич. Он ловко взбирается
Мороз отстал. Перед подъемом останавливается. Сам обрывчик-то небольшой, всего в рост человека, но тропинка обледенела и Морозу с его больной ногой подниматься трудно. Он осматривается и делает шаг в сторону, туда, где обрывчик круче поднимается от реки.
— Коля! — зовет он. — Возьми книги.
Бородич подбегает к обрыву и протягивает руки. Мороз с напряжением поднимает тяжелую пачку. Раздается треск, и весенний лед, не выдержав, ломается. Мороз ухает в воду.
— Алесь Иванович! — вопит Колька и бросается грудью на край обрыва, протягивая руки Морозу. — Бросайте книги! Руку, руку давайте.
— Спокойно, Коля, — говорит Мороз обычным голосом.
Он проваливается неглубоко, чуть повыше колен и двумя руками держит над головой книги.
— Возьми книги. Осторожней.
В новом кожушке, закрыв ноги овчиной и прячась в воротник от злой поземки, трясется на санях Ткачук.
— Здорово, дядька! — приветствует он встречного мужика, попридержав лошадь. — Как там школа-то у вас? Учит?
— И вам здравия желаю! — отвечает не торопясь мужичок. — А школа — что? Болеет Алесь Иванович, говорят, воспаление.
Решительно открывает школьную дверь Ткачук и останавливается — на вешалке полно одежды. Довольно крякнув, он уже осторожно открывает дверь класса, заглядывает и, широко распахнув ее, входит в класс.
Класс пуст. Ткачук изумленно оглядывается, в нерешительности переминаясь с ноги на ногу, и замирает. Прислушивается: как будто разговор где-то, тихий, складный, словно молитва.
Стараясь не шуметь, Ткачук на цыпочках идет по длинному темному коридору, идет на голос. И чем он дальше идет, тем отчетливей голос, уже можно различить слова — это монолог князя Андрея под Аустерлицем:
«Где оно, это высокое небо, которого я не знал до сих пор и увидел ныне… И страдания этого я не знал также… Да, я ничего этого не знал до сих пор и увидел ныне…»
Осторожно Ткачук открывает дверь в боковушку.
В глубоком кресле, в луче света, падающего из окна, сидит бледный Мороз и читает. Вся комнатушка погружена в полумрак, так как окно занавешено каким-то старым лоскутным одеялом, чтобы не дуло, и только небольшая часть открыта для света. Все так неожиданно, что Ткачук замирает, так и не войдя в комнату. Только теперь он замечает в полумраке блестящие глаза и напряженные, взволнованные лица ребят, внимательно следящие за повествованием,
Ткачук и Зыков на шоссе. Ткачук, останавливаясь:
— Фу, устал. Давай постоим. Ноги совсем не те. А сколько по ней перехожено и мной, и Морозом. Ведь он каждую свободную минуту из школы то в район, то в Гродно по школьным или общественным делам. Вот по этой самой… И не за деньги, не по обязанности — просто так. По призванию сельского учителя.
Вокруг уже наступили сумерки. Только на горизонте горит яркая полоса от зашедшего солнца.
Навстречу Ткачуку и Зыкову идет человек с палочкой.
Он проходит мимо них по другой стороне шоссе, и Ткачук останавливается как вкопанный. Наваждение? Это… Мороз?
Зыков тоже почувствовал что-то необычное. Так они стоят и смотрят вслед уходящему хромающему человеку. Ткачук зябко оглядывается. Смотрит в небо.
Тихое ясное утро. Над селом звучит гул. Любопытно. Открылись двери в чьей-то хате. Чье-то окно. Одно, второе, третье. А гул все громче и страшнее.
Люди: сонные дети, мужики. Бабы из коровников высунулись. Кто-то с ведром, кто-то с охапкой сена. И все смотрят в небо с нежными розовыми облачками.
Под облачками кресты черных самолетов. Их очень много: сотня, две, три. Они перекрывают облачка. Гул их становится невыносим. Они летят на восток неторопливо, уверенно.
Своей уверенностью гул подавляет смотрящих в небо людей.
Где-то заплакал ребенок. Один, второй, третий.
Глаза людей тревожны, вопросительны.
Еще ниже и облаков, и самолетов мечутся вороны. Масса ворон с паническим пронзительным криком.
Этот крик перекрывает детский плач… Безнадежно-жуткий.
Ткачук и прокурор с двумя учителями идут по лесу, уставшие и изможденные. Один ранен в живот. Его тащат под руки. Тихо переговариваются:
— Черт его знает, где фронт. Не догонишь, наверное. Так и сдохнем в этом лесу.
— А если вправду Минск уже под немцем?..
— Не дойдем до фронта. Всех укокошат.
— А где оставаться?.. У чужих? Укокошат или…
Ткачук останавливается:
— Возвращаться надо. В своем районе хоть люди знакомые.
Много хороших, помогут.
Прокурор:
— Может, и верно. Пересидим две-три недели, пока наши немцев погонят. Что хлопцы?
Раненый стонет, тихо:
— Попить бы, хлопцы. Полежать бы…
Ткачук, оглядываясь, присматриваясь:
— Тут хутор есть — Старый Двор. Пошли туда.
Двинулись.
Ткачук приговаривает, нервно осматриваясь и идя впереди: — Есть у меня тут знакомец, активист, грамотный человек.
Усолец, Василием звать. Как-то ночевал у него после собрания. Умный, хозяйственный. Жена гостеприимная, чистюля.