Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9
Шрифт:
Грибками солеными угощала. Все подоконники в цветочках…
Помогут. Покормят. Пригреют.
Ночь. Подходят к двери. Стучат. Дверь открывается. С лампой в руке стоит тридцатилетний мужик. Узнал.
Ткачук: — Здорово, Василь. Помогай в беде. Вот, ранило человека. Учителя. Да и нам где-нибудь передохнуть. Напои водичкой… — Оборачивается к хлопцам. — Входите, хлопцы.
Но Усолец не двигается. Смотрит презрительно на Ткачука:
— Куда входить? Входите! Кончилась ваша власть, чтоб командовать! — И захлопывает
Шоссе сегодняшнее. Мрачный и задумчивый идет Ткачук.
— Да, война есть война. Все перемешивает, да так, что и в голову великого сказочника не может прийти. И не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Раненый умер. Второпях закопали. Две недели промаялись, пока не напали на группу окруженцев, которыми командовал майор, решительный мужик, кавалерист. Устроились в лесу на Волчьих ямах. А война не кончается. И поняли, наконец, что война не на несколько месяцев, и что без местных связей нам не обойтись.
Вот и послали меня с прокурором Сиваком в наш бывший район. Риску тут, конечно, было немало. Все-таки многие нас помнили. Но зато и мы лучше ориентировались и многое знали. Поначалу решали зайти в Сельцо, к прокурорскому знакомому. Но для предосторожности заглянули на хутор к бедной вдове, узнать о прокурорском знакомом…
Хата на хуторе у Сельца. Ткачук и прокурор Сивак сидят у открытой печной дверцы и сушат портянки. Вокруг них две девушки и две женщины — хозяйки дома.
Сорокалетняя: — Ни, ни, ни, к нему не ходите! Он повязку белую надел. — Она все это достаточно ловко комментирует, схватив белую косынку и приставив ее к руке, показывает, как тот ходит орангутангом. — Полицаем стал, да как зверюга бросается на людей: все отдавай, только бы ему хорошо было! Сволочь, тьфу! — Она сплевывает и отбрасывает белую косынку на кровать.
Прокурор прячет глаза от Ткачука. Стыдно ему за своего знакомого. Кряхтит:
— Гад! Мерзавец! Ну ладно, еще попадется, расквитаемся. Ткачук: — Ну, а про учителя Мороза ничего не слышно?
Куда делся? Что с ним?
Двадцатилетняя невестка хозяйки поджала губы:
— А куда ему деться? Мороз все в школе работает.
Ткачук: — Как работает?
Невестка: — Как? Детей учит. Уж месяц как собрал и учит.
Немцы разрешение дали, чтоб открыть школу. Хату отвели в селе. Учит.
Прокурор, зыркнув на Ткачука:
— Вот так-так. Да-а. Давно надо было репрессировать этого Мороза. Сразу было видно — не наш человек. Сколько с ним хлебали. Все наша мягкотелость. Да-а. Наладили, называется, связи. Подготовили кадры за два предвоенных года, один — полицай, другой — немецкий прихвостень. Учитель!.. — Прокурор сейчас ненавидел их лютой ненавистью.
А Ткачук сидит, опустив голову, и молча глядит в огонь.
Потом говорит в раздумье:
— Вот что, Сивак. Схожу-ка я к Морозу. Что-то не понимаю я… Ну, а если
Женщины шарахаются в сторону, крестятся.
— Брось затею, — мрачно говорит Сивак. — Все это бесполезно, только на беду нарвешься.
— Не могу. Кому же верить тогда? Ведь друзьями как будто были.
— Волк свинье не товарищ, — бубнит Сивак.
Но Ткачук, уже сунув гранату в карман, спрашивает у хозяйки, которая все еще опасливо косится на карман Ткачука:
— Где учителева хата?
— Да просто. По улице, третья хата от колодца, крыльцо со двора. У бабки-бобылки живет. А через улицу напротив — школа.
— Мальчонка этот, как его? С ним живет?
— Павлик-то? Нет, его отец забрал. У отца он. Прокурор наматывает портянку на ногу:
— Ладно, и я с тобой. Подстрахую в случае чего. Гад! — это уж в адрес Мороза.
Ночь. Моросит ноябрьский дождь. Ветер бросает его резко и порывисто. Спрятавшись у гумна, Ткачук и Сивак смотрят на хату, что стоит в метрах тридцати, выделяясь на фоне темного неба черным верблюжьим горбом.
Ткачук: — Я пойду один. Будешь ждать… час. Сивак: — Много.
Ткачук: — Думаю, управлюсь за час. Не приду, значит… плохо.
Сивак: — Ясно. Соображу. Ткачук уходит в темноту.
Идет вдоль изгороди наощупь. Калитка. Остановился. Потянул калитку на себя. От себя. Не открывается. Закручена проволокой. Крепко. Безнадежно. Осматривает изгородь. Высоковата. Жерди мокрые и скользкие. Забрасывает ногу на изгородь, но скользит другая нога, и Ткачук грудью обрушивается на жердь. Та ломается с громким хрустом, и Ткачук переваливается через забор, утыкаясь носом в грязь.
В этот момент оглушительно тявкает собака и уже, не переставая, начинает лаять.
Ткачук замирает, боясь пошевелиться.
Скрипит дверь хаты и кто-то выходит на крыльцо. Прислушивается. Потом вполголоса:
— Кто тyт?.. Гулька, пошла! Пошла! Гулька! — Голос Мороза, а собачонка явно та, что когда-то уже пыталась схватить Ткачука за штанину при первом знакомстве.
Ткачук молчит. Лежит. Собачонка лает. Тогда Мороз сходит с крыльца и идет к забору.
Ткачук слышит, как чавкает грязь под его ногами. Медленно поднимается. Мороз останавливается.
Ткачук: — Алесь Иванович, это я. Твой бывший заведующий.
Оба молчат. Собака, рыча, топчется у ног Мороза. Мороз, поворачиваясь к хате, Ткачуку:
— Тут левей держите, а то корыто лежит. Тихо, Гулька! Оба идут к хате. Входят в дом.
В комнате на столе горит коптилка, окно занавешено, на табуретке — раскрытая книга. Мороз убирает книгу, придвигает табуретку к печке, приглашая Ткачука:
— Садитесь. Пальто снимите, пусть сохнет. Ткачук, плотно держа правую руку в кармане: