Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9
Шрифт:
— Что, против немцев воевали?
— Си. Да.
— А где же твой Марио? Она вздыхает.
— Марио фу уччизо.
— Убили?
— Си.
— Плохо.
Оба помолчали. Иван, однако, превозмогает свою скованность, смотрит на Джулию. Заметно опечаленные ее глаза под его взглядом теплеют, короткая грусть в них исчезает и она смеется.
— Почему Иван смотри, смотри?
— Так.
— Что ест так?
— Так есть так. Пошли Триесто.
— О, Триесто!
Она легко вскакивает в траве, он также встает, размашисто перекидывает
Солнце припекает все больше, коротеет, суживается тень от Медвежьего хребта напротив, на дальнем подножье гор дрожит пепельное знойное марево.
— Триесто карашо! Триесто партыджано! Триесто море! — говорит Джулия и, видимо, от избытка радостных чувств, запевает:
Ми пар ди удире анкора, Ля воче туа, им медзо ой фьори Пэр нон софрире, Пэр нон морире Ио ти пенсо, о ти амо…Он, идя рядом, слушает, вдруг она обрывает мотив и говорит:
— Иван! Учит Джулия «Катуша»!
— «Катюша»?
— Си. «Катуша».
Ра-а-сцветали явини и гуши, По-о-пили туаны над экой…
Иван смеется.
— Почему Иван смехно?
— Расцветали яблони и груши, — отчетливо произносит он. — Поплыли туманы над рекой.
Выслушав, она понимающе кивает головой.
— Карашо! Понималь.
Раа-сцветали явини и груши…
— Вот теперь лучше. Только не явини, а яблони, понимаешь? Сад, где яблоки.
— Да, понималь.
Она поет «Катюшу», поет усердно, перевирая слова, хотя мелодия у нее получается неплохо. Он идет рядом, вслушиваясь в ее голос, ему хорошо, ласково, очень тепло на душе, но эта его хорошесть никак не может совместиться с тем их положением, о котором он не имеет права забыть.
Становится жарко, и он срывает с себя полосатую куртку, обнажив солнцу широкие крутые плечи. Джулия обрывает пение, заулыбавшись осматривает его и гладит по лопатке.
— О, Эрколе! Геркулес! Руссо Геркулес.
— Какой Геркулес! Доходяга. Она берется за его руку.
— Сильно корошо pyссо! Почему плен шёль?
— Шел! Вели, так и шел.
— Надо биль фашисто!
— Бил, пока мог. Да вот…
Подняв локоть, он поворачивается другим боком, и на ее подвижном лице отражается испуг.
— Ой, Санта Мария!
— Вот и Геркулес.
— Болно? — спрашивает она, касаясь его синего шрама на боку — следа ножевого штыка.
— Уже нет. Отболело.
— Ой, ой!
— Да ты не бойся, чудачка! А ну сильней!
Он берет ее пальцы и надавливает шрам. Она испуганно вскрикивает и прижимается к нему. Иван придерживает ее за плечи. Нечаянная эта близость заставляет его замкнуться. Пересилив себя, он говорит:
— Это вот что! Надо… Надо быстрее идти. Понимаешь?
— Я. Си, — соглашается она, с какой-то пугливо
Они спускаются по лугу от верхней его границы к середине. Вокруг маки, душистые незабудки, скопления желтой азалии. Они находят землянику и набрасываются на нее. Долго едят сочные крупные ягоды.
Ползая на коленях в траве, Иван вдруг оглядывается, с лукавой улыбкой на губах к нему подходит Джулия. На измазанной земляничным соком поле ее куртки несколько горстей ягод.
— Битте, руссо Иван! — жеманно предлагает она.
— Не надо. Зачем? Я наелся.
— Нон наелся. Эссен!
Захватив в горсть ягод, она почти насильно заставляет его съесть, потом ест сама. Так она шутливо кормит его. Наконец ягоды съедены. Он встает и поднимает брошенную в маках тужурку.
— Айда?
— Айда! — задорно отвечает она. Они опять идут вниз.
— Земляника — это хорошо, — говорит он, нарушая их тихое согласное молчание. — Я до войны не одно лето ею кормился. Земляника да молоко. И ни крошки хлеба.
— О, руссо — веджитариани! — удивляется она. — Джулия нон веджитариани. Джулия любиль бифштекс, спагетти, омлет.
— Макароны еще, — добавляет он и оба они смеются.
— Я, я, макарони! А руссо — землянико.
— Бывает. Что же поделаешь! Когда голод прижмет, — невесело соглашается Иван.
Джулия настораживается.
— Почему голяд? Русланд как голяд?
Она замедляет шаг, удивленная невольным его признанием, а он несколько медлит на ходу, потом говорит:
— Ты что же думаешь: у нас голода не бывало? Ого, еще какой! В тридцать третьем, например. Траву ели.
— Как траву?
— Какую траву? Вот эту самую, — нагнувшись, он срывает горсть травы. — С голоду и отец умер.
Джулия удивленно останавливается, строгое лицо ее мрачнеет, испытующе-подозрительным взглядом она смотрит на Ивана. Он, опечаленный невеселым воспоминанием, тихо идет дальше.
— И Сибирь биль! Плёхой кольхоз биль? — с каким-то вызовом в неожиданно похолодевших глазах спрашивает девушка.
Остановившись, он внимательно смотрит на нее.
— Ты что? Кто тебе сказал?
— Один пляхой руссо сказаль. Ти хочешь сказаль. Я зналь.
— Я?
— Ти! Говори!
— Ничего я тебе не скажу.
— Биль несправьядливост?
— Какая несправедливость?
— Невинни люди Сибирь гналь?
— В Сибирь?
Бросив взгляд в её колючие глаза, он быстро идет вниз, понимая, что надо что-то ответить: солгать или сказать правду.
Но лгать он не умеет.
— Как раскулачивали — гнали.
— Нон правда! — вдруг вскрикивает сзади Джулия. Он оглядывается — в ее глазах горечь, обида и самая неприкрытая враждебность.
— Нон правда! Нон! Иван — Влясов!
Она вдруг громко вхлипывает, Иван бросается к ней, но Джулия останавливает его категорическим гневным «Нон!» и бежит по склону в сторону.