Побег из волчьей пасти
Шрифт:
— Уверен, что ваши враги гордятся, что выбрали вас, а вы — их. Также и друзья, но только славя вас и гордясь своей дружбой с вами!
Вот что значит тбилисская закалка говорить комплименты! Махмуд от смущения и виртуозности оды в свою честь на мгновение потерял дар речи. Но был польщен и счастлив. Опять приложил руку к сердцу.
— Надеюсь, что так и есть! — скромно ответил мне. — Надеюсь! Но уверен, что про Инала только так и говорят!
Лед, если он и существовал, был растоплен. Махмуд с удовольствием принялся рассказывать.
— Инал Аслан-Герей, прозванный Бахатыром, по причине своей необычайной силы и большого роста, происходит из
— В одном человеке соединились и Крым, и Черкесия, такие далекие друг от друга…
— А для нас, единоверцев, борющихся с общим врагом — нет расстояний! Если есть нужда биться рука об руку, мы преодолеем любые! Так и мой зять. После того, как русские захватили Кабарду, Инал ушел в Турцию, где достиг высокого чина в турецкой армии. И он мог там остаться, жить припеваючи, потому что его все уважали! Он был в фаворе! Но в тот момент, когда здесь заполыхал пожар войны, Инал, не раздумывая, покинул свой дворец, чтобы вместе с нами довольствоваться жизнью обычного воина. У него нет одеяла и матраса! Бурка — его одеяло и матрас. У него нет богатых диванных подушек. Седло — его подушка! За его храбрость, за его страстную борьбу с врагом Инала избрали военным руководителем и одним из сераскеров!
Махмуд продолжал славословить своего зятя. Слушая, я вдруг вспомнил Сефер-бея. Сравнил его с Аслан-Гереем. И сравнение это было явно не в пользу первого.
«Дело даже не в том, что Сефер-бей мне не понравился и я сейчас пристрастен. Нет. Просто выложить перед человеком факты: Сефер-бей отсиживается в Турции, заносчив, мнит из себя невесть что, попросту — выпендривается. А Аслан-Герей мог бы так же жить себе припеваючи там же в Турции — в неге и роскоши. Но все это он без раздумий похерил, примчался сюда и воюет. И что скажет человек, узнав про такие факты? Сефер-бею скажет: свистеть — не мешки ворочать, а Аслан-Гереем восхитится.Я уже не говорю про кодекс чести черкеса, который однозначно определяет Аслан-Герея, как человека благородного, а Сефер-бею в этом благородстве отказывает»
…Пламенную речь Махмуда и мои раздумья прервал истошный крик Спенсера позади. Мы оглянулись. Поздно. Лошадь с поклажей, шедшая за Спенсером, оступилась, свалилась на бок и покатилась вниз. Произошло это так быстро, что нам оставалось только наблюдать. Лошадь, подняв голову, беспрерывно ржала, упираясь копытами в землю, вспахивая её, но, одновременно, и тормозя падение. Кроме того, всем нам повезло, что она оборвалась именно в этом месте, в котором весь склон был покрыт низким кустарником. Теперь кусты ломались под весом лошади, но в то же время также гасили скорость и смягчали удары.
«Вот тебе и диванные подушки-кусты!» — подумал я.
Наконец, и старания лошади, и помощь кустарника сыграли свою спасительную роль. Лошадь ткнулась в очередной куст, который не сломался, а только сильно накренился, но окончательно остановил коня.
Махмуд первым пришел в себя. Тут же соскочил со своей лошади.
— Не двигайтесь! — приказал нам. — Коней успокойте!
После чего, словно ребенок на ледяной горке, заскользил вниз. Остановился возле лошади. Начал гладить, что-то говорить, успокаивая. Одновременно быстро ощупал все её ноги. Ощупав, улыбнулся.
— Кажется, ничего себе не сломала! — с радостью известил нас. — Только вьючное седло испортилось!
Потом взялся за поводья и ласково стал призывать коня подняться. Конь послушался, вскочил на ноги. Мы со Спенсером
— Все, все, все! — общался как с ребенком. — Хороший конь! Хороший!
Потом с недоумением посмотрел на нас. Мы пока не понимали причины такого взгляда.
— Ваша поклажа! — Махмуд указал рукой на разбросанное по всему пути падения лошади содержимое лопнувшего мешка.
Делать нечего! Я спрыгнул с коня, начал спускаться по склону. Дошел до нижней точки, куда расшвыряло поклажу. Начал собирать, поднимаясь вверх. Дошел до кофейного набора. Чертыхнулся. Посмотрел на Спенсера. Тут уж он ничего не мог мне противопоставить. Вздохнул, обреченно кивнул головой.
«Кому-нибудь повезет. Или в настоящем, а, быть может, каким-нибудь археологам в будущем!» — взбирался я дальше по склону вверх, оставив лежать кофейный набор под кустом.
Взял в руки котелок для риса. Опять не отказал себе в удовольствии ехидно посмотреть на Спенсера. Эдмонд и здесь «дал добро». Котелок, наконец, так же был вычеркнут из списка необходимых вещей. Проще говоря, был запущен мною в дальний полёт. Хорошо полетел!
А между тем, пока мы со всем разбирались и заново приторачивали поклажу, лес погрузился в абсолютную темноту, из разряда — глаз выколи. Последние действия я выполнял уже при свете факелов, которые зажег Махмуд. Закончил. Расселись по своим лошадям. Махмуд дал по факелу каждому из нас.
— Плохо! — произнес он. — Много времени потеряли. А на дорогу еще не вышли!
— Здесь есть дорога? — удивился я.
— Есть, — горько усмехнулся Махмуд. — Дорога скорби. Увидишь.
Мы тронулись.
Как бы Спенсеру не хотелось побыстрее оказаться в «колбасной» крепости, он не мог повлиять на Махмуда. А старик рассуждал трезво. В таком лесу, который, кроме страшного, вполне можно было определить и как непроходимый, в полной темноте, скудно освещаемой тремя факелами, с двумя негорцами за спиной, один из которых — так себе, а второй — и вовсе никак сидят на лошадях, спешка означала бы либо тяжелые увечья, либо верную гибель. Он вёл нас так, как позволял рельеф. А этот рельеф весь состоял из препятствий. Непроходимые заросли сменялись загромождением деревьев, поваленных бурей. И часто такое препятствие было невозможно обойти, поскольку сбоку нас подпирала скала, резко уходящая вверх. Нам не раз и не два приходилось спешиваться и топорами прорубать себе путь в этой чаще. Сырая после прошедшего дождя земля была скользкой.
Сердце мое замирало каждый раз, когда я чувствовал скольжение копыт лошади, так напоминавшее мне аквапланирование на автомобиле. Пот лил градом. Руки мои болели из-за того, что я крепко уцепился в поводья. Натягивал их инстинктивно при малейшем непонятном для меня движении лошади. Из-за этих постоянных дерганий уже нервно начал подрагивать мой конь. Я ощущал эту дрожь ногами, которые прижимал к его бокам с такой же силой, как и держался за поводья. И ноги мои тоже нещадно ныли, будто я по лестнице взобрался на небоскреб. Напряжение было так велико, что я не думал о голоде, а воду позволял себе пить только в тот момент, когда мы спешивались, чтобы поработать топорами. Мысль о том, чтобы выпить, сидя на лошади, я отгонял. Так боялся хоть на мгновение отпустить поводья. Не знаю, смог бы я выдержать такой ритм поездки, если бы в какой-то момент не присмотрелся к Махмуду.