Побег из волчьей пасти
Шрифт:
— Эдмонд! Пока ты обычный исследователь. Пусть и нарушитель блокады, но безобидный. Сделаешь выстрел, и об этом станет известно. Как тогда объясняться с русскими, если в плен попадем?
Спенсер не успел мне ответить. Русские артиллеристы вычислили место нашей засады и стали обстреливать его из легких гаубиц — четвертьпудовых единорогов. Бомбы накрыли склон. Осколки брызнули во все стороны, поражая людей и даже припрятанных коней.
Мы отступили. Скатились в лощину, где группа черкесов у стреноженных лошадей обступила пленного
— Не бойтесь, с вами не случится дурного, — попытался его успокоить Спенсер.
Я перевёл.
Унтер поднял на нас полные тоски глаза, прищурился и дребезжащим голосом ответил:
— Правду у нас меж своих толковали. Бегают англичане по горам среди горцев…
Его слова я не стал переводить. Предложил отправиться к Аслан-Гирею.
Сераскер пленному обрадовался. Немного попугал и начал допрос.
— Что хочет Красный генерал[4]?
Новый кавказский пленник запираться не стал.
— Генерал намерен сжечь все аулы в округе между Анапой и новым укреплением Александрия[5], которое он устраивает на берегу Цемеса напротив Суджук-Кале. Жителей — разогнать. Посевы –вытоптать. Сады свести под корень.
— Тактика выжженной земли! — прокомментировал я.
— Это как? С женщинами и детьми воевать? — удивился черкесский вождь.
— Он хочет лишить вас и будущих нападающих на Анапу источников снабжения, — тут же подсказал Спенсер.
— Кончай трястись, как баба, — крикнул на пленного Аслан- Гирей. — Ничего с тобой не случится! На соль поменяем.
— И много он потянет? — рассмеялся я нервно. Мысли о Торнау меня не покинули.
— Пудов двести! Сколько у вас потерь? — снова спросил пленного сераскер.
— Пока немного. Сопротивление нельзя назвать организованным. Аулы атакуем ночью. Сразу разбегаются. Кто остался, тех в плен берем. Но сегодня день выдался жаркий. Потерь больше. Вот и я попался.
— Почему вы все время лезете в штыковую? У вас пороха мало?
— Ружья у нас дрянь! Ваши лучше![6] Мы бы их взяли себе, да устав не велит.
Пленного увели. Аслан-Гирей обратился к нам:
— Очень много раненных. Делать нечего, хакким, придется вам отложить свою винтовку и взяться за иглу. А тебя, урум, не могу лишить чести. Отправляйся с отрядом к крепости и следи в оба за русскими. Их вчерашнее нападение на наш лагерь доставило нам немало хлопот.
Вот уж удружил, так удружил! Чести он меня лишить не хочет! Нет, к чести я отношусь серьезно, но шпионить за русскими, будучи самому их шпионом — в этом была какая-то дьявольская логика, к благородству не имеющая никакого отношения!
В разведку выехали после обеда. Нужно было подкрепиться и отдохнуть после ночного бдения в засаде. Была бы моя воля, вообще никуда бы не поехал. Что мы там, у Анапы,
Взяли севернее, рассчитывая подобраться к крепости со стороны небольшого заболоченного озерца. Для этого пришлось описать небольшую дугу, пробираясь через многочисленные впадины в пологих холмах, спускавшихся красивыми волнами в сторону моря. Выехали из леса на открытую плоскую слегка заболоченную равнину. Копыта лошадей зачавкали в грязи. Горцы не боялись потерять подковы. Они их не применяли. У черкесской лошади были на удивление крепкие копыта, не боявшиеся ни болотного ила, ни скальных обломков.
Берег водоема был покрыт густыми зарослями тростника. Не успели мы их миновать, камыши затрещали. Как водные духи, из плавней вырастали лошади с седоками.
— Кэзэк! Кэзэк! — закричали черкесы, разворачивая коней. Я последовал их примеру.
Засада казаков была устроена грамотно. Уложив лошадей и прикрыв их камышом, они несколько часов лежали наполовину в воде и кормили комаров. И теперь дождались. Они выпрыгивали из зарослей тростника и, нахлестывая коней, устремлялись за нами.
Синие черкески, красные погоны. Черноморцы! Они рассыпались казачьей лавой и стремительной атакой ошеломили черкесов. С пистолетами в руках — с ружьями в воде не полежишь — они, подбадривая друг друга посвистом и криками, принялись нас преследовать.
Наш отряд несся обратно к горным отрогам, к спасительной «зеленке». Я безнадёжно отставал. Конечно, я уже набрался опыта в управлении лошадью, но в сравнении с людьми, усаженными в седло в младенчестве, оставался все еще жалким любителем.
Оглянулся. Меня догонял казак, прицеливаясь из пистолета. Мне не хотелось получить пулю в спину. Поэтому я выхватил заряженный револьвер из седельной кобуры и развернул лошадь. Казак выстрелил мне в грудь.
Меня ударило, как кувалдой приложило. Брызнули в стороны какие-то осколки. Но сильной боли я не почувствовал. Лишь откинулся в седле назад, но смог выпрямиться, взводя курок револьвера. Поднял его, нацеливая на казака.
Он был уже почти рядом и тянул из ножен шашку. Я узнал его. Это был тот самый Стёпушка, который сидел со мной у костра и которого Торнау попросил прогуляться. Мне было не до сантиментов и воспоминаний о приятных встречах. Прости, Степан! Я выстрелил ему в плечо, надеясь, что кость будет не задета. Казак завалился лицом на конскую гриву.
Я прижал свою лошадь к его коню. Поддержал, чтобы не упал. Увидевшие это казаки, стали поворачивать своих скакунов, чтобы не дать мне, как они решили, увести пленного.
— Степан! Степан! Ты как?
— Живой…
— Не узнал меня? Я встречался с Торнау у Суджук-Кале в июле.
— Признал, ваше благородие, — простонал казак, возведя меня в офицерский чин. — Извиняйте, ошибочка вышла!
— Торнау предали кабардинцы-проводники и взяли в полон! Держат где-то в горах. Сообщи, кому следует! Мне нужно уходить!