Под горой Метелихой(Роман)

Нечаев Евгений Павлович

— Вы что? На кого вы работаете?! Да за такую работу к стенке вас становить! «Пар мы подымаем!»… А потом за вас заново перепахивать? Заново трудодни начислять? Двадцать сантиметров полагается брать, а у вас?

Подошел Андрон ближе: Володька!

Глава третья

Как пришел Владимир к Николаю Ивановичу утром, так и не уходил до позднего вечера. Совсем пусто показалось теперь в квартире учителя. Валерки с весны опять нет дома: снова лежит в больнице, в Уфе. Обо всем переговорили, перед обедом на речку прошлись. Рассказал Дымов учителю о книгах, какие прочесть удалось, о

городских комсомольцах, с которыми сдружился. В первый день, как выписали из больницы, был у них на заводе. Хорошо встретили, машины разные показали, а на котором станке флажок треугольный — тут ударник работает, только стружка сизая из-под резца!

— Вот если бы и у нас так же, — мечтательно проговорил Владимир, — по-ударному!

— Надо кому-то пример показать.

— За этим дело не станет, Николай Иванович, да я не о том говорю, — продолжал Владимир. — На заводе тоже работа нелегкая, но там всё-таки проще: человек знает свое постоянное место, станок у него отрегулирован, инструмент приготовлен, болванки, какие обтачивать, на тележке рядом. Отработал он свои восемь часов, сколько ему начислено — знает. А у нас?

— В передовых колхозах об индивидуальной сдельщине идет разговор. Кое-где это уже практикуется. Отличные результаты.

— Читал я про это в газете, читал…

По тому, каким тоном были сказаны эти слова, Николай Иванович понял, что врожденным мужицким умом вчерашний подросток оценивал сегодняшний день колхозной деревни, пытался представить себе и свое и колхозное завтра, сопоставлял всё это с промышленным производством.

За разговором незаметно миновали пастбище, берегом Каменки вышли к запруде у мельницы, без слов постояли на шатком переходе. Моста через реку не было: срезало его льдом, и плотину прорвало. Огромное обсохшее мельничное колесо стояло накренившись набок. Дом мельника, приземистый пятистенник из кондовых бревен в обхват, с ободранной крышей и закопченными окнами, казалось, подсматривал искоса за всем, что происходит вокруг, и затаил про себя что- то недоброе. Мельница обветшала и тоже осела набок. Как-то нехорошо было тут, тягостно.

— Прудить надо, — по-деловому высказался Владимир. Нахмурясь, осматривал он поломанные сваи, запустелый мельничный двор с покосившимися постройками, затем перевел взгляд ниже — туда, где бешено бурлил под ногами поток, пенился в горловине пролома, а дальше разливался в отлогом котловане и лениво зализывал оплетенные водорослями прогнившие бревна слани. Улыбнулся совсем по-мальчишески:

— В этом месте окуни под корягами — как поленья! Горохом пареным можно привадить, а потом на зорьке — жерлицу с блесной. Не пробовали? А вон там, в заводи, щуки. Другая часами стоит у затопленных кустиков, не шелохнется. Ту — на живца…

Сошли на берег. По заросшей, давно нехоженной тропке углубились в небольшой перелесок. Справа и слева — молодые стройные березки; они то сбегались стайками, как хохотуньи подружки в праздничный вечер, то теряли одна другую и, рассыпавшись по чернолесью, стояли так в одиночестве, задумчиво покачивая густолиственными вершинами. В низинке — ольшаник, ивняк, осина с вечно неспокойными листьями; на взгорке — снова березки, местами дубок проглянет приземистым крепышом. Этот держится независимо, и темно-зеленая листва его неподвижна.

Вот и Красный яр. Владимир первым увидел, что на обрыве нет приметного дерева.

— Уж не Андрон ли срубил? — спросил он, обернувшись к учителю.

Николай

Иванович пожал плечами, а когда подошел ближе — поняли, что за Андрона река постаралась: с корнем вырвала уродливую коряжину, чтобы не напоминала она о былом не только Андрону, но и другим. Что было — прошло-пережито.

Владимир остановился у самого среза скалы, смотрел прямо перед собой в даль луговую. Николай Иванович поотстал немного, наблюдая со стороны, как жадно глотает паренек живительный воздух родимых мест, как по лицу его разливается улыбка, а глаза разгораются, стремясь охватить всё вокруг. Вот и щеки из матово-бледных сделались розоватыми, губы разошлись немного, да так и остались несомкнутыми. И глаза и полуоткрытый рот говорили об одном: жив я! Живу и жить буду!

«Жить — значит работать, делать добро другим», — про себя заключил учитель и сам широко улыбнулся от сознанья того, что об руку с ним, еще ближе, чем это было вчера, будет теперь молодежь. И в этот момент учителю показалось, что он тоже горяч и молод, что нет у него одиночества, неустроенности в личной жизни, бессонных ночей и преждевременной седины.

Внизу глухо рокотала Каменка; вздутые хлопья пены медленно кружились в водоворотах, а у берегов выплескивались на голодный оскал красноватых плит; мельчайшая, невесомая водяная пыль до краев заполнила тесную впадину, и двойная радуга опрокинулась в нее переливчатой разноцветной подковой.

— Помните последний наш разговор, Николай Иванович? — по-прежнему глядя перед собой в даль заречную, заговорил Владимир. — Я тогда мечты свои высказывал, сны недосмотренные, про свет электрический, про радио в каждой избе. А главное не успел сказать… С этого места жизнь нашу переделывать надо — станцию здесь построить!

Учитель глянул поверх очков на парня, ответил не сразу. Ему вспомнился день приезда в Каменный Брод, босоногий вихрастый парнишка: «У наших-то баб как еще и напросишься! Так тебе, думаешь, каждая и продаст?»… Урок арифметики, и этот же сорванец предлагает: «Сложить бы всё вместе, а потом поделить поровну». Тогда Володька подсознательно выразил затаенную мысль безлошадной бедноты о колхозах, не имея еще представления о непонятном слове. Сейчас, через пять лет, перед учителем стоял испытанный в настоящем деле, убежденный строитель новой жизни.

Николай Иванович подошел вплотную к первому своему ученику, как и в тот раз, на уроке арифметики, положил ему на плечи крепкие свои руки и, умышленно величая по отчеству, сказал твердо:

— Будет. И это будет, Владимир Степанович.

Обратно шли мимо Черных камней. Оградку у безымянной могилы кто-то выкрасил масляной краской, а вокруг обелиска маки посажены. Распустились они огневыми махровыми цветами, до самой звезды дотянулись. И кажется оттого, что звезда эта купается в жарком пламени, что сама она светится.

— Знаю я, кто посадил эти маки, — задумчиво проговорил Владимир, когда поравнялись с оградкой. — Улита.

— Улита?

— Она. Больше некому.

И рассказал Владимир учителю всё, что знал со слов матери о младшем брате кузнеца Карпа Даниловича.

— Кто-то из наших продал, — закончил свой рассказ о Фроле.

— Почему ты так думаешь?

— Мать говорила, что сразу к Улите нагрянули, а потом уж у Карпа искали. Откуда бы белякам знать про то, что свои деревенские Фрола видели чаще на Верхней улице, чем у своего дома на Озерной? Нашлась какая-то сволочь. Карп на Артюху думает. Неужели вам он об этом не говорил?