Под горой Метелихой(Роман)
Шрифт:
— Уж не своим ли признать хочешь? — попробовал усмехнуться Евстафий Гордеевич, видя, что старуха смотрит на него пристально. — Понапрасну не тужься.
— Тужиться мне нечего, — не меняя ворчливого тона, ответила бабка, — что верно, то верно: таких-то носатых в родстве не бывало. А только видела где-то…
— На базаре, где больше, — буркнул, отворачиваясь, Евстафий Гордеевич. — Иногда интереса ради прохаживаюсь по колхозным рядам.
Хозяйка не уходила. Склонив голову набок и скрестив под передником руки, она бесцеремонно разглядывала нежданного гостя.
— На базаре-то я и не помню
— Ты… Вот что, — нашелся наконец не в шутку перепуганный ночлежник, — шла бы ты, бабка, на свое место: штаны снимать буду.
— Надо же придумать такое, — говорил он минуту спустя своему соседу, — воевал ли я с красными? Ляпнет так человек, и готово — поминай как звали!
— А что вы хотите, — в тон ему отозвался невольный свидетель замешательства Евстафия Гордеевича, — сколько угодно!
— Но я документы имею!
— Нервы у вас, однако, пошаливают, — укладываясь поверх лоскутного одеяла и позевывая, проговорил сосед Полтузина. — Она же не сказала, что вы воевали против красных, «С красными» — значит, на их стороне!
Евстафий Гордеевич почувствовал, что на лбу у него выступил холодный пот. Надо же быть такому! Вот уж действительно: пуганая ворона…
Клопы кусали отчаянно. Временами Евстафию Гордеевичу казалось, что весь он, с головы до ног, обложен крапивой, его бросало в жар, но он не шевельнул и пальцем: а вдруг этот не спит — неужели понял?.. Так прошла ночь.
Наутро бабка поставила на стол горшок с простоквашей. Хлеб нарезала от непочатого каравая. Делала всё молча и к разговору ночному не возвращалась.
Евстафий Гордеевич торопился уйти из этого дома. Ему страшно было взглянуть в лицо старухи, и потому он безотрывно следил за всеми ее движениями, сутулился еще больше. Вздохнул облегченно только на улице. И сразу же принялся торопливо закуривать. Скомкал, бросил пустую пачку в крапиву:
— Ну и ночь, будь она проклята. Это не клопы, а тигры бенгальские!
— Нервы, нервы у вас не в порядке, — флегматично отозвался уполномоченный из Уфы, провожая взглядом смятую пачку. — Меня не кусали.
На другую ночь оба приехавшие спали в помещении правления колхоза. Сторожиха охапку сена в угол бросила, прикрыла дерюжкой — куда как выспались!
Артюха пришел рано. Сидел, щелкал костяшками. Когда поливал на руки Евстафию Гордеевичу воду, мигнул ему незаметно и обронил, словно бы к слову пришлось, но так, чтобы и тот — другой — слышал:
— Не дотумкал я сразу-то: на сене куда вольготнее спать. Старуха там фортеля никакого не выбросила? Шарики у нее не в ту сторону забегают… Потеха! Приходит как-то ко мне — это когда еще в сельсовете работал. Ну, вошла, проморгалась, а потом — умора! — давай на портрет Карла Маркса креститься! А еще — встречает раз на улице учителя, а он до сих пор ведь шинели не сбрасывает, и помстилось ей сослепу-то, будто это урядник. Своими глазами, говорит, видела, господин становой от батюшки со двора вышел. В деревне-то все это знают, так — живет позабытая богом…
На полях Евстафий Гордеевич не задерживался долго. Приехал на бричке, посмотрел, завернул в газетку горсть стебельков пшеницы,
Второй товарищ тоже времени зря не терял: видели его и на вырубах, где Андрон новый клин под озимый сев готовил, за Ермиловым хутором, где вместо проса по плану земельного отдела выше пояса овес стоял. Побыл он на скотном дворе, покурил с дедами на бревнах, с комсомольцами словом перекинулся, — те как раз на плотине работали. Даже к попу во двор заходил и долго там пробыл.
Все эти дни председатель Роман Васильевич словно на углях сидел, но его не торопился вызывать Евстафий Гордеевич. И книги бухгалтерские не копнул, записал недоимки по итогам, и всё. Зато тот, из Уфы, часа три про настроение в народе выпытывал, и о том, как думает председатель искоренить обезличку, как пресечь уравниловку, управится ли колхоз с заготовками до распутицы и предпринимает ли что-нибудь в этом направлении партийная организация.
Роман, не таясь, все свои беды высказал: организатор из него далеко не завидный, грамоте учен мало, характер уступчивый. Если бы не учитель, не удержаться ему на председательском стуле. И вот еще жалость какая — нету учителя сейчас на месте: у сына здоровьишко незавидное, вот и поехал в Уфу к специалисту. Не придется товарищам побеседовать с Николаем Ивановичем, а надо бы. По всем вопросам полную ясность имели бы.
— А когда он вернется?
— Пятый день как уехал. Пора бы уж и приехать.
Во время этого разговора постучалась в председательское оконце с улицы синеглазая высокая дивчина:
— Роман Василич, ну сказали бы счетоводу, чтобы он пропустил меня! Столом своим дверь в коридоре заставил, а мне рамку взять надо газетную! Не канючь, говорит, люди дело делают! А мое-то дело тоже ведь не забава!
Роман Васильевич покачал головой. Вышел за перегородку — верно: стол счетовода к самой двери придвинут, бумаги холстами по лавкам разложены. В углу, отгородись от света, Евстафий Гордеевич пером скрипит, сычом нахохлился.
Нюшка вошла, от порога впилась глазами в сутулую спину уполномоченного, рамку со стенки дернула, а сама на нее не смотрит. Оборвалась веревочка на гвозде — рамка плашмя на скамейку, брызги стеклянные в стороны разлетелись. Евстафий Гордеевич вздрогнул, локтем столкнул со стола раскрытую папиросную пачку. Сухая, обтянутая коричневой кожей, бритая его голова рывком повернулась вправо.
Никогда не видал Роман Васильевич такого испуга в глазах человека. И Нюшка попятилась, прижимая рамку к груди.
— В третий раз говорю вам, товарищ Полтузин: нервы!
Это сказал за спиною Романа Васильевича Жудра. Он стоял, придерживаясь рукою за тонкую переборку. Потом подошел к столу, за которым сидел Полтузин, пригнулся, подобрал рассыпанные папиросы. На пачке был нарисован казачий весельный струг, на носу — атаман: Стенька Разин. Отвернулся, правой рукой похлопал себя по карманам защитного френча, отыскивая спички, закурил и сам. Постоял еще, задумчиво глядя в окно, не торопясь обратился к Роману: