Под прусским орлом над Берлинским пеплом

ATSH

Я замер, прислушиваясь. Сначала была тишина – конвоир вышагивал по коридору, и я, вторя его шагам, кружил по камере, почти забыв о ноющей боли в избитом теле. Но вот шаги стихли вдали, и я, схватив свою жестяную миску, подскочил к стене у изголовья кровати. Сердце колотилось, как пойманная пташка. Набравшись духу, я выстучал: 2-5 4-3 3-4; 4-3 4-4 4-3; "Кто тут?"

Тишина. А затем – едва слышный, робкий стук в ответ: 6-5 "Я".

И следом: 4-3 6-1; 2-5 4-3 3-4 "Ты кто?"

Слёзы подступили к горлу, но я сдержался. Рука, сжимавшая миску, предательски дрожала, когда я выстукивал: 6-5 1-1 1-5 1-1 3-2; 1-1 4-3 6-1 "Я –

Адам, а ты?"

"Я – Кристоф", – глухо отозвалась стена.

"За что сидишь?" – снова раздался дробный стук из-за стены.

"Политическая статья, как и у большинства здесь. А ты из каких?" – отстучал я в ответ.

"Анархист. А ты?"

"Социалист".

"Утопист".

"Это ещё с какой стати?" – возмутился я.

"Да потому что коммунизм ваш – это уравниловка. Это ж надо, чтобы все люди вдруг в одночасье поняли, что им ничего не должно принадлежать, что сосед-бездельник будет в потолок плевать и получать столько же, сколько ты, вкалывая от зари до зари. Чушь собачья! Ни одно живое существо, и человек в том числе, не способно жить в равенстве. Даже у вшивых волков в стае и то у каждого своя пайка, один больше мяса сожрёт за год, другой меньше. У одного логово получше, у другого – дыра какая-нибудь".

Я засмеялся. Он так долго стучал, а я так долго переводил, что всё напряжение спало. Даже боль исчезла из тела. Переведя дух от смеха, я начал стучать ответ.

"Анархисты – те же утописты, только вы ещё и мечтаете жить в вечном терроре и беспорядке. У вас же нет никакой чёткой программы, одна лишь оголтелая вседозволенность", – не остался я в долгу.

"Хорош, держишь ответ", – пришёл ответ из-за стены.

Я слабо улыбнулся и, обессиленный, опустился на кровать, прислонившись спиной к холодной стене. Снова раздался тихий стук.

"Я стучал до тебя, но никто не отвечал. Ты какой раз сидишь?"

"Первый, а ты?"

"Второй. Уже попадал в лапы к Блюхеру?"

Я замолчал, не в силах отстучать ответ. Перед глазами вновь всплыл налитый кровью яростью взгляд жандарма. В боку противно закололо от этих воспоминаний.

"Сильно он тебя?" – догадался Кристоф.

"Голову разбил", – признался я.

"Мне пальцы ломал, по очереди отбивал молотком", – последовал ответ, от которого у меня по спине пробежал холодок.

"Ко мне никто не ходит... Пока... Как здесь покупать курево или ещё что-нибудь?"

"Подожди, когда выдастся возможность. Может, уже после суда. Там работать можно. Когда слушание?"

"Скоро".

"У меня есть курево, я тебе передам в знак нашей дружбы. Пачку спичек уроню около камеры, поднимешь".

Я торопливо отстучал "спасибо" и отложил миску в сторону. Голова всё ещё гудела после допроса, боль не утихала. Я даже не помню, когда отключился. Голову мою Блюхер разбил знатно.

Запись 27

Я

сижу, укрытый от посторонних глаз высокой, шелестящей травой, и смотрю на Шпре. Солнце щедрой рукой рассыпает по её волнам свои ласковые лучи, и река преображается, превращаясь в диковинного зверя – чернобурскую лисицу. Сама по себе чёрная, как вороново крыло, но с ярко-рыжими, пламенеющими пятнами солнечных бликов на густой шерсти.

Я невольно провожу рукой по земле, ощущая под пальцами податливую прохладу почвы, а внутри – какую-то странную, неизведанную прежде пустоту. Что-то заставляет меня повернуть голову, и я повинуюсь этому неясному порыву. Поворачиваю голову вбок... и вижу рядом с собой Агнешку.

Она сидит, безмятежно улыбаясь своей особенной, неповторимой улыбкой, чуть склонив голову набок. Кукольные, тугие кудри выбиваются из-под изящной шляпки и щекочут её тонкую, лебединую шейку. Я замираю, не в силах отвести взгляд от этого видения.

Вдруг Агнешка протягивает руку и накрывает мою ладонь своей. Я ощущаю лёгкое, едва уловимое прикосновение её пальцев к тыльной стороне моей ладони. Она невесомо ведёт ноготком по вздувшейся вене, и от этого, казалось бы, мимолётного жеста по всему телу разливается волна тепла.

— Я виноват, — шепчу я, и это признание срывается с губ помимо моей воли. Но Агнешка в ответ лишь отрицательно качает головой, и её кудри рассыпаются по плечам.

— Прости, — одними губами шепчет она, и этот беззвучный шёпот разрывает тишину.

— Кто предатель, Агнешка? — неожиданно для самого себя спрашиваю я, чувствуя, как внутри поднимается, закипает яростная буря. — Кому ты сказала о наших планах? Кому ты доверилась?

Она плачет. Беззвучно, без единого всхлипа, но я вижу, как по её щекам катятся крупные, прозрачные слёзы. И вдруг, к своему ужасу, я чувствую на собственных щеках обжигающую влагу – неужели и я плачу?

— Кому, Агнешка? — голос срывается, я нервно сжимаю её руку, но чувствую, как она истончается, ускользает из моей хватки, будто тонкое, невесомое кружево, уносимое порывом ветра.

Этот сон приснился мне накануне суда, и он оставил после себя глубокий след, поселив в душе тяжёлую, гнетущую тоску по боевой подруге. Образы из сна были настолько яркими, что я вновь пережил то чувство абсолютного бессилия, которое охватило меня в день ареста. Это бессилие было не просто неприятным - оно жгло изнутри, раздражало тем, что вынуждало меня признать собственную слабость, смириться с ней.

Меня снова вызвал на допрос Блюхер. Это был, как я понимал, последний допрос в нашем недолгом и, мягко говоря, неприятном знакомстве. И, зная, что от результатов этого допроса зависит его дальнейшее продвижение по карьерной лестнице, я понимал, что он сделает всё возможное, чтобы добиться от меня нужных ему показаний. Вероятно, он рассчитывал на то, что сломит меня, заставит говорить то, что ему нужно. Но мне удалось выстоять. Я не поддался давлению, не сломался, и в итоге, образно говоря, заставил его "утереться своими соплями". Я не дал ему того, чего он так жаждал, и, таким образом, одержал моральную победу над ним, несмотря на всю безвыходность своего положения.