Под прусским орлом над Берлинским пеплом

ATSH

Толстое, оплывшее лицо судьи выражало полнейшую скуку и безразличие. Казалось, он уже давно, задолго до начала заседания, вынес для себя приговор по каждому из дел. Все виновны. В этом не было никаких сомнений. А сам суд был не более чем фарсом, обязательным, но утомительным спектаклем, разыгранным для толпы, в котором народу отводилась роль безмолвного хора, изредка выкрикивающего обвинения в адрес подсудимых, виновных лишь в том, что они посмели хотя бы подумать о сопротивлении, хотя бы на мгновение усомниться в божественной сущности Вильгельма, императора, помазанника Божьего. Этот суд был нужен лишь для того, чтобы дать людям возможность почувствовать своё мнимое превосходство над теми, кто осмелился пойти против системы, чтобы укрепить в них веру в незыблемость существующего порядка.

В какой-то момент я почувствовал

на себе пристальный взгляд Кристофа и осторожно, стараясь не привлекать внимания, обернулся. Он, по всей видимости, тоже узнал меня, потому что едва заметно подмигнул. Это подмигивание было не дерзким или вызывающим, а скорее дружеским, ободряющим. Затем его взгляд стал серьёзнее, в нём появилась какая-то особая глубина, и я ясно прочитал в его глазах безмолвную поддержку: "Не бойся, эти псы только и ждут, когда ты испугаешься". Эти слова, не произнесённые вслух, но явственно переданные взглядом, придали мне сил и уверенности.

Судебное разбирательство тянулось бесконечно долго. Нас, подсудимых, в клетке было четверо, и суд поочерёдно заслушивал дело каждого. Кроме Кристофа, с которым мы уже успели переглянуться, был ещё один анархист — горбатый, уже довольно зрелый мужчина с усталым и измождённым лицом. Я был единственным социалистом, и ещё один подсудимый, как я понял из его дела, придерживался либеральных взглядов.

К моему удивлению и, пожалуй, облегчению, никого из своих знакомых в зале суда я не увидел. Только чужие, равнодушные или враждебно настроенные лица. Но именно это отсутствие знакомых лиц придавало мне странное чувство свободы и уверенности. Я чувствовал себя намного спокойнее, зная, что мне не нужно ни перед кем притворяться, не нужно играть роль. И, несмотря на то, что заседание длилось несколько часов, я, к собственному удивлению, не чувствовал усталости, простояв весь процесс на ногах.

Кристофу, как самому опасному из нас, предъявили обвинения по двум статьям. Первая — "Оскорбление его Величества", за что ему грозило три года тюремного заключения. Вторая — "Нарушение общественного порядка", и за это ещё три года. Когда ему предоставили слово для последнего выступления, Кристоф твёрдо и без тени сомнения заявил, что ни в чём не раскаивается. Его слова прозвучали, как приговор не ему, а им — судьям, прокурорам, всей этой глупой толпе, жаждущей зрелищ.

Либералу, в отличие от остальных подсудимых, повезло больше всех. Ему удалось отделаться лишь крупным штрафом в сто тысяч золотых — внушительная сумма, но, по-видимому, вполне подъёмная для него. Горбатый анархист получил два года тюремного заключения — приговор суровый, но, учитывая обстоятельства, не самый худший.

Ну а я... От меня, как от человека из богатой и известной семьи, отказавшегося от своего привилегированного положения и обрёкшего себя, по мнению общества, на вечный позор, ждали особой речи. Ждали покаяния, отречения от своих взглядов, признания своей вины. Они хотели услышать, как я ломаюсь, предавая свои идеалы.

И я заговорил. Но не о покаянии.

— Человечество с самого своего зарождения развивалось коллективно, сообща, — начал я, стараясь, чтобы мой голос звучал громко и чётко. — Вместе люди придумали оружие, научились добывать огонь, изобрели орудия для обработки земли. Но в какой-то момент истории одним людям взбрело в голову поработить других. И это порабощение, одних другими длится уже не одну тысячу лет. Менялись лишь формы, менялись лозунги. Одни люди обогащались за счёт других, порабощали их, и чем дальше "развивалось" человечество, тем более изощрённые, тем более жестокие методы изобретались. В конечном итоге, власть имущие, эти так называемые статусные династии, решили, что большинство людей не имеет права на знания, на образование. Ведь необразованными, тёмными людьми управлять гораздо легче, чем просвещёнными. Человечество придумало религию, как опиум, как средство, помогающее пережить самые тяжёлые этапы своей жизни, дающее надежду на спасение, на помощь свыше. Но в итоге, и религия стала использоваться власть имущими, как оковы, сдерживающие народ в повиновении. Капитализм, пришедший на смену феодализму, пообещал людям золотые горы, свободу и процветание. И, поначалу, он действительно помог человечеству сделать огромный шаг вперёд, создать более прогрессивный мир. При капитализме даже детям из бедных семей дали возможность получить хотя бы начальное

образование. Но чем дальше, тем яснее становится, что рабочий класс при капитализме живёт во всё более рабских, всё более удушающих условиях. Капитализм мёртв! Он мёртв окончательно и бесповоротно! Снимите же, дорогие рабочие, с глаз своих эту пелену, эту дымку, ослепившую вас, и проснитесь! Вы не скот! Вы — люди! Именно благодаря вам, вашему труду существуют все эти буржуи! Женщины, вы имеете право голоса наравне с мужчинами! Никто не должен позволять себя угнетать! Долой буржуазию, да здравствует Социалистическая Революция! — Я уже не говорил, я почти кричал, вкладывая в свои слова всю свою страсть и убеждённость, стараясь донести их до каждого, кто находился в зале суда. Я чувствовал ещё большее воодушевление, ещё больший подъём, чем тогда, когда мы вели агитацию на заводах. Здесь, в клетке, перед лицом враждебного суда, я был по-настоящему свободен от условностей и страха, от необходимости притворяться. И никто, даже судья, не мог отнять у меня эту внутреннюю свободу.

Закончив свою речь, я услышал за спиной аплодисменты. Это хлопал Кристоф, выражая свою поддержку и солидарность. Его аплодисменты были для меня дороже любых слов.

Меня, как и Кристофа, судили по двум статьям, обвинения были идентичны: "Оскорбление его Величества" и "Нарушение общественного порядка". Однако, вероятно, из-за моей пламенной, обличительной речи, наполненной революционным пафосом, мне назначили более суровый приговор. Пять лет за "оскорбление" и три года за "нарушение порядка". В общей сложности восемь лет заключения. Восемь лет, вырванных из жизни. Отбывать наказание нам предстояло в тюрьме города Брухзаль, известной своими строгими порядками.

Пожалуй, единственное, что по-настоящему выбило меня из колеи, заставив самообладание, с таким трудом удерживаемое, дать трещину, а сердце бешено заколотиться в груди, произошло уже после суда, когда нас вели к повозке, которая должна была доставить на железнодорожную станцию для дальнейшей отправки к месту заключения. Едва мы вышли из здания суда, как тишину разорвал пронзительный, полный отчаяния крик:

— Адам! — за ним последовал надрывный, полный боли и страдания плач.

Этот голос... Я узнал бы его из тысячи других, даже если бы не расслышал имени. Это был голос Роя. Он каким-то образом узнал о суде и примчался сюда, чтобы увидеть меня.

Рой, не обращая внимания на окрики и угрозы, подбежал ко мне и, обхватив мои ноги руками, крепко прижался, словно пытаясь слиться со мной воедино, впитать в себя частичку меня. Но конвойные, как бездушные машины, действующие строго по инструкции, с остервенением начали оттаскивать его от меня, грубо отрывая цепкие детские руки.

— Не положено! — прорычал один из конвоиров, не глядя на рыдающего ребёнка. Для него это был лишь очередной пункт в уставе, который нужно было неукоснительно соблюдать. Он не видел ни отчаяния в глазах мальчика, ни боли в моём сердце, разрывающемся от невозможности обнять брата, утешить его, защитить.

— Да чего вы, как звери? — хмыкнул Кристоф, наблюдая за происходящим. Его голос звучал негромко, но в нём ясно слышалось осуждение. — Ты представь, если бы тебя арестовали, и к тебе бы вот так же сынок бежал, маленький, беззащитный. Тоже бы так отшвыривал, как щенка? Словно это не живой ребёнок, а какой-то мешающий предмет?

Слова Кристофа, брошенные как бы между прочим, неожиданно возымели действие. Видимо, они попали в самую точку, задев конвоира за живое. Потому что в следующий момент конвоир, который только что грубо оттаскивал Роя, вдруг резко остановился. Он сделал вид, что ему что-то попало в сапог, наклонился и принялся нарочито медленно и тщательно ковыряться в нём, якобы пытаясь извлечь соринку или камушек.

Эта внезапная заминка, наигранная возня с несуществующей помехой в сапоге дала Рою драгоценные секунды, чтобы ещё раз взглянуть на меня, впитать мой образ, запомнить меня не в клетке, а здесь, на пороге к долгой разлуке.

— Адам, Адам, — снова подбежал ко мне Рой, воспользовавшись заминкой и крепко-крепко обнял меня, прижавшись всем своим маленьким тельцем. Я медленно, чтобы не испугать его и не спровоцировать конвой, опустился на корточки, оказавшись с ним на одном уровне.

— Послушай, — прошептал я, заглядывая в его полные слёз глаза, — у нас совсем мало времени. Помнишь, какое обещание ты дал мне в ту нашу встречу?