Под прусским орлом над Берлинским пеплом

ATSH

— Стоим около сарая, закурили, болтаем, — Кристоф сделал паузу, затянувшись сигаретой. — И тут крик. Как резаный орал, — он передёрнул плечами, отшатываясь от неприятного воспоминания. — Ну, мы смеялись, кому приятно в таком дерьме проснуться? Представили себе эту картину. Крики стихли. Десять минут проходит, пятнадцать. Его всё нет и нет. Мы уже заждались, когда, мол, нам по шапке дадут за то, что не уследили, — Кристоф усмехнулся. — Послали туда одного, самого смелого, а он выбегает, глаза с блюдца, бледный как полотно, и говорит: "Командировы только ноги торчат, кровища везде, свиньи кишки жрут", — Кристоф замолчал, смакуя произведенный эффект.

Я уставился на Кристофа, потрясенный этой картиной. Воображение тут же

выдало мне все необходимые картинки.

— И как удалось избежать наказания?

— Как-как...Надели командирские сапоги, изобразили в них пьяную походку вразвалку, дошли до свинарника, и "поскользнулись", — Кристоф сделал акцент на последнем слове, — сломали дверь, будто туша командирова пробила, и тут же починили её, чтобы свиньи не повыбегали. Остальное оставили нетронутым, — он развел руками, мол, а мы тут ни при чем. — Полиция приезжала разбираться, и другое командование, но следов убийства так и не нашли. Ни улик, ни свидетелей, ни-че-го, — Кристоф многозначительно покачал головой. — В общем, никто не знает, как на самом деле умер командир. Официально - несчастный случай. А что было на самом деле - только мы знаем да эти голодные свиньи.

Я замер, поражённый, как каменное изваяние. В висках стучала кровь, а в голове набатом звучала лишь одна мысль: "Как?". Как с такой будничной лёгкостью мой сокамерник рассказывает столь тяжёлые, кровавые вещи? Будто речь шла не о жестоком убийстве, а о прочитанной накануне книге.

— Человек привыкает ко всему, — Кристоф, заметив моё замешательство, невесело усмехнулся, словно прочитав мои мысли. — Даже к тому, к чему, казалось бы, невозможно привыкнуть. К боли, к страху, к смерти. Ко всему, — он сделал паузу, пристально глядя мне в глаза, будто пытаясь достучаться до моего сознания. — Месть приносит удовлетворение, да, особенно поначалу, когда заново и заново воспроизводятся в памяти те роковые события, что привели к ней, — в его голосе послышалась горечь. — А особенно сладка холодная месть случая. Будто ты понимаешь, что не твоими руками она сделана, а самой судьбой, — Кристоф откинулся на спинку кровати, задумчиво глядя в потолок. — Словно высшие силы встали на твою сторону. Но главное, — он снова перевел взгляд на меня, и в его глазах мелькнул предостерегающий огонек, — не надо позволять мести затмить твой разум и не отдавай на неё всю свою жизнь. Это неблагодарное дело. Потом, умирая, ты будешь вспоминать, что только месть была в твоей жизни, а самой её, как таковой, и не существовало, — он покачал головой, и в его глазах отразилась глубокая, застарелая печаль, словно он говорил о чем-то очень личном, о чем-то, что терзало его душу долгие годы.

Вечером, когда пришло время ужина, мы покинули нашу камеру и вышли в общую столовую. Столовая представляла собой просторное помещение с длинными сколоченными столами и лавками. Здесь царил невообразимый гул: лязг металлических тарелок, смех, громкие разговоры, приглушенный мат - все смешалось в единый звуковой поток. Кристоф, чувствуя себя здесь как рыба в воде, взял на себя роль моего наставника, терпеливо обучая меня местным, неписанным "традициям".

— Видишь ли, — начал он, понизив голос до заговорщицкого шёпота, — в тюрьме есть такая штука, как общак. Это что-то вроде общего фонда, куда все, по мере возможности, скидываются на общее благо, — он обвел взглядом столовую, словно показывая масштабы этого "общего блага". — Туда можно положить деньги, чай, табак и прочие полезные вещи, которые здесь в цене, — Кристоф многозначительно кивнул. — Можно так же обменять деньги на табак и чай, если самому не хочется возиться. Общак, понимаешь, это как кровеносная система тюрьмы. Он используется и для того, чтобы подмазать администрацию, когда нужно, — Кристоф подмигнул мне, давая понять, что эта сторона тюремной жизни мне ещё откроется.

— Но стоит помнить, — продолжал он, и в голосе его прозвучала серьёзная

нотка, — что далеко не всегда всё идет по справедливости. Здесь, как и везде, есть свои законы, и неписанные правила, — Кристоф кивнул в сторону нескольких крепких мужчин, сидевших за отдельным столом и о чем-то оживленно беседовавших. — В тюрьме существуют авторитеты, которые могут рассчитывать на помощь общака, на них он и держится. И, понятное дело, не всем этой помощи хватает. Круговорот, так сказать.

— Особенно она не достаётся опущенным, — Кристоф скривился, — у них, в большинстве случаев, свой общак и своя, отдельная от всех, жизнь. Они как прокаженные, только хуже. С ними лучше не пересекаться, — он предостерегающе посмотрел на меня, и я поспешно кивнул, показывая, что усвоил урок.

— Авторитетами, — продолжал Кристоф, пока мы неспешно шли между столами, — здесь становятся не просто так. Это звание нужно заслужить. В почете дерзость характера, — он многозначительно поднял указательный палец вверх, — те, кто могут себя защитить, постоять за себя и за других, те, кто не боятся смотреть в лицо страха, идти напролом, — Кристоф сжал кулак, демонстрируя силу и решимость. — И, конечно же, те, кто могут противостоять администрации, отстаивая свои интересы и интересы своих товарищей, — он понизил голос, — а администрация здесь, я тебе скажу, довольно строгая. С ними нужно держать ухо востро.

Кристоф на мгновение замолчал, оглядываясь по сторонам.

— Высокого положения в иерархии можно добиться не только наглостью характера, но и обучая заключённых, — продолжил он. — Образованные люди здесь ценятся на вес золота. Можешь, к примеру, лекции читать, или помогать писать письма, — он усмехнулся. — К убежденным социал-демократам относятся тоже хорошо. Я имею в виду, без предвзятости, — Кристоф поспешно добавил, заметив мой вопросительный взгляд. — В общем, пробиться можно, если есть голова на плечах.

— Во всяком случае, не страшно, — подытожил он, ободряюще хлопнув меня по плечу. — Держась меня, можно протянуть, не пропадешь. А касаемо характера, итак понятно. Грубиянов нигде не любят, ни на воле, ни тем более здесь. Так что, веди себя с умом, — Кристоф подмигнул мне.

— Здорова, мужики! — громко, раскатисто, на всю столовую, сказал Кристоф, подойдя к одному из столов, за которым сидела компания крепких, угрюмого вида мужчин. Он бесцеремонно опустился на лавку, жестом приглашая меня сесть рядом. — Жизнь в неволе утомительна? — спросил он, озорно подмигнув, и по его тону было понятно, что это не просто вопрос, а некая, только им понятная, шутка.

Я заметил, что кто-то из сидевших за столом мужчин удовлетворительно с улыбкой покачал головой, в знак согласия со словами Кристофа, но многие продолжали молча есть, лишь изредка поглядывая на нас, словно оценивая. Получив свои порции скудного тюремного ужина, мы расположились на свободных местах за одним из столов и, не теряя времени, приступили к трапезе.

— Как так получилось, что ты мальчонку братом назвал? — спросил Кристоф, отправив в рот ложку жидкой похлёбки.

— Он чахоткой болел, умирал, лежал, совсем плох был, — начал я свой рассказ, отламывая кусок чёрствого хлеба. — А я в это время ходил по нищим кварталам и помогал, чем мог. Забрёл к одной вдове, — я прервался, чтобы откусить хлеб — Как увидел его, совсем мелкого, сердце сжалось. Жалко стало до слёз.

— Что-то он не похож на чахоточного, — удивлённо поднял брови Кристоф, оторвавшись от своей тарелки.

— Вот мы и подошли к самой ягодке этой истории, — я усмехнулся. — Один мой хороший знакомый, Сальваторе, он работает управляющим у Салуорри, — пояснил я, заметив вопросительный взгляд Кристофа, — нашёл мне врача, хорошего, проверенного. Мы с ним сходили к Рою, и он, осмотрев мальчонку, сказал, что тот не болен от слова совсем. Здоров как бык.

— Это как?! — Кристоф даже поперхнулся от удивления.