Подвиг
Шрифт:
Ольга Сергевна, не вставая съ колнъ, выпрямилась. Большими, покрытыми слезною пленкой глазами она смотрла, какъ подл нея Парчевская убирала принесенными свжими, и все блыми, нарциссами образъ. Сзади Парчевской протянулась тоненькая худая ручка, и Ольга Сергевна по ней узнала — Анеля принесла пучекъ розъ. Было въ этомъ украшенiи цвтами образа что-то такое трогательное, красивое, удивительно милое и полное такой чистой вры, что Ольга Сергевна съ трудомъ удержала рыданiе.
Когда служба кончилась, Парчевская и Ферфаксова, подошли къ Ольг Сергевн. Он предлагали отслужить общую панихиду. Хотя общество и обязалось въ случа несчастiя платить пенсiю, но могло ли общество предвидть, что вс погибнутъ? У нихъ не было письменнаго контракта и какъ и гд искать съ общества,
— Милая, вы ничего не имете противъ, отслужить сообща, вы, Анеля и я сейчасъ скромненько и безъ пвчихъ панихиду по нашимъ погибшимъ, — сказала Лидiя Петровна.
— Конечно, конечно, — отвтила Ольга Сергевна. — Но, можетъ быть, это неправда. Газеты такъ много врутъ.
— Ахъ, милая, далъ бы Богъ! Но панихида и по живымъ, такъ говорятъ, никогда не повредитъ.
Въ опуствшей церкви он служили панихиду. Батюшка возносилъ моленiя проникновенно и красиво. Дiаконъ — Ольга Сергевна теперь совсмъ забыла, что онъ уланскiй штабсъ-ротмистръ, — плъ за хоръ, не всегда въ тонъ и не все врно, но съ такимъ чувствомъ, что Ольга Сергевна искренно и, уже не скрывая своихъ слезъ, плакала, и плакали съ нею Анеля и Лидiя Петровна.
Когда дiаконъ сладкимъ баскомъ заливался: «Бога никто же, вид нигд же, на Hero же ангельскiя не смютъ взирати», Ольга Сергевна чувствовала трепетъ во всемъ тл. Она не видла Бога, но ощущала всею душою своею Его незримое присутствiе и понимала, какъ она ошибалась, считая, что это не настоящее. Все: и
церковь и дiаконъ было именно настоящее, такое, какъ надо, угодное Богу.
Она шла домой съ поднятою головой, увренная, что Господь услышалъ ея молитвы и что вотъ сейчасъ, Онъ пошлетъ ей какое-то знаменiе и скажетъ ей, что самое ужасное, что можетъ быть въ жизни — уходъ человка близкаго навсегда, такъ что ужъ никогда и никакъ его и не увидишь, ее миновало.
Въ тупичк ихъ переулка она встртилась съ рдкимъ гостемъ виллы «Les Coccinelles» — почтальономъ. Онъ сказалъ, что у него для нея есть денежный переводъ, и вернулся съ нею на дачу.
Почтальонъ принесъ обусловленные пенсiонные тысячу франковъ за мужа и пятьсотъ за сына.
Ольга Сергевна приняла деньги, росписалась на карточк, дала почтальону на чай и, не отвчая на разспросы мамочки, прошла въ свою комнату. Ей надо было собраться съ мыслями.
Что все это значило?.. Они погибли … Но тогда что же значила и чего стоила ея молитва? Они не могли погибнуть … Общество выплачиваетъ пенсiи … Что же это за такое честное и богатое общество, не стсняющееся въ расходахъ и, безъ напоминанiя, безъ просьбъ, безъ суда платящее то, что обязалось, безъ писаннаго контракта? Если вс они погибли, такъ и концы въ воду. Кто же тогда платитъ? Это выходило совсмъ не по современному. Слишкомъ по старинному честно. He практично честно. А что если ея первая догадка была правильна и общество «Атлантида» совсмъ не кинематографическое общество, но общество политическое, и она получаетъ пенсiю за погубленныхъ людей … отъ большевиковъ … Большевики станутъ платить деньги за убитыхъ ими людей! О! Никогда!.. Ну, а если?.. Это нчто совсмъ непонятное, что-то врод пресловутаго «треста?»..
Ольга Сергевна вынула изъ сумочки деньги и пересмотрла ихъ. Ей пришла въ голову дикая мысль, что большевицкiя деньги должны быть особенныя. Но деньги были, какъ всегда деньги съ почты, — старенькiе, исколотые булавками, сотенные, пестрые, засаленные билеты и ничего въ нихъ страшнаго не было.
Но почему-то эти деньги укрпили зародившуюся въ Ольг Сергевн надежду, что ея мужъ и сынъ живы и увренность, что они похали на большое политическое дло, о которомъ надо молчать.
XVI
Леночка быстро сдружилась съ новой жилицей, Софи Земпель. Он стали «ами». Это трогало Леночку. По предложенiю Земпель он вмст здили въ Сорбонну, и Леночка, изъ пятаго въ десятое понимая то, что тамъ читалось, съ увлеченiемъ слушала самыя разнообразныя лекцiи. Она просвщалась въ Ассиро-Вавилонскомъ искусств,
Эти лекцiи, все исключительно матерiалистическiя, — такой подборъ длала Софи Земпель, — говорили Леночк, что, если во Францiи и нтъ того богоборчества, которое она наблюдала въ совтской республик, то есть, пожалуй, еще худшее, игнорированiе, забвенiе Бога, отрицанiе надобности въ Немъ, въ Его помощи.
Наука все объясняла, наука до всего дошла и все собою покрывала.
Эта наука, безпорядочныя, безалаберныя лекцiи, прослушанныя Леночкой въ Сорбонн, упали на ея изуродованную душу, какъ дрожжи въ тсто. Въ ней произошелъ переломъ и создалась своя теорiя жизни и смерти, тоже своего рода «винтики», какiе были у Неонилы Львовны. Много способствовалъ этому и кинематографъ, посщаемый ею по вечерамъ. Она видла говорящiя тни на экран. И ей становилось страшно. Особенно жутко было, когда она знала, что артистъ или артистка, показываемые на экран, умерли. А она слышала ихъ голосъ, видла образъ, двигавшiйся по полотну. Она выходила въ толп изъ кинематографа, спшила на подземную дорогу, мчалась къ своему вокзалу, чтобы хать домой, а сама брезгливо жалась отъ людей. Ей казалось, что она чувствуетъ запахъ тлнiя ихъ тлъ, совсмъ, какъ тогда, когда она на салазкахъ везла полуразложившiйся трупъ матери, чтобы зарыть его на кладбищ города Троцка. Ей казалось, что жизни собственно и нтъ. Это не живые люди ее окружаютъ, но тни, какъ въ кинематограф. Людскiя тни прошли и проходятъ безконечными вереницами по улицамъ мiрового города, появляются и исчезаютъ. И вотъ тотъ, что только что, выходя изъ вагона, толкнулъ ее, онъ испарится въ ночномъ туман и исчезнетъ навсегда. Изъ какой-то гадкой слизи возникали люди и разваливались, распадались опять въ вонючую слизь. Эта мысль стала ее преслдовать и уже было не до миллiоновъ. Стало страшно жить.
На обширномъ двор Сорбонны Леночка видла разноплеменную молодежь, съ веселымъ говоромъ разбгавшуюся по гулкимъ корридорамъ и обширнымъ аудиторiямъ. Она видла негровъ и китайцевъ, англичанокъ и американокъ, учившихся вмст, слушавшихъ лекцiи. Между многими было дружное товарищество. Ихъ шутки, ихъ смхъ, озабоченная бготня, вся ихъ шумная толпа напомнили Леночк совтскiе ВУЗ-ы, но только не было среди нихъ совтскаго озлобленiя. Вс были боле или мене хорошо одты, и шутки и шалости этой молодежи были приличны. Леночка поняла, что тутъ, хотя у многихъ были «ами», нельзя было съ ними обойтись просто и отдаться, какъ говорилось у совтской молодежи «безъ черемухи», или попросить сдлать ребенка.
Въ полдень Леночка и Софи мчались на громыхающемъ автобус, или въ душномъ вагон подземной дороги куда-то за Этуаль, въ недешевый ресторанъ, гд ожидалъ ихъ «ами» Софи. Подл Сорбонны, въ Латинскомъ квартал, было сколько угодно маленъкихъ и такихъ, казалось, Леночк, симпатичныхъ студенческихъ ресторановъ и столовокъ, были и боле роскошные, но дешевые рестораны «Дюваля», но Софи и ея «ами» облюбовали Русскiй ресторанъ и хали въ него въ шумной полуденной Парижской толп, торопящейся завтракать.
Он выскакивали у Этуали и, если шелъ дождь, забгали подъ громаду Трiумфальной арки и стояли тамъ подл каменной плиты, уложенной вянущими внками и букетами. Леночка со страхомъ смотрла, какъ металось гд-то въ глубин неугасимое пламя. Ей казалось, что это душа солдата сгораетъ тамъ и не можетъ найти покоя. Она думала: «значитъ, душа-то есть».
Он спускались по широкому проспекту круто внизъ и входили въ маленькую, тсную, узкую уличку. У панели длиннымъ рядомъ стояли машины такси. Черезъ тсную дверь он попадали въ Русскiй ресторанъ. За узкими, длинными столами вдоль стны на диванахъ-скамьяхъ рядами сидли люди. И было такъ тсно, какъ въ совтской столовк. Было сумрачно и душно. Глухой гулъ и гомонъ голосовъ поражалъ посл притихшей въ тюлуденномъ отдых улички. Отъ табачнаго дыма першило въ горл. Но на столахъ были блыя скатерти и вжливая прислуга во фракахъ — какъ эти фраки первое время казались смшными Леночк — спрашивала, наклоняясь надъ ухомъ: