Подвиг

Краснов Петр Николаевич

Къ этой зажигаемой въ глубокой ночи оминымъ свчк ихъ всхъ влекла жажда услышать какое-то другое слово, а не вчную дневную ругань и свары каторжанъ и чекистовъ. Ихъ влекъ къ себ и особенный, не похожiй на другихъ характеръ омы омича. оминъ никого и ничего не боялся, открыто говорилъ всякому все, что было у него на душ и полнымъ равнодушiемъ, даже какимъ-то восторженнымъ отношенiемъ къ пыткамъ и наказанiямъ сражалъ самыхъ свирпыхъ чекистовъ. Съ нимъ было прiятно поговорить, онъ такъ просто и откровенно высказывалъ и «исповдывалъ» свою ничмъ непоколебимую вру въ Бога и Его милосердiе. Онъ все говорилъ безъ совтской утайки, безъ вранья и оглядки.

Онъ появился на каторг только лтомъ, и не вс знали его исторiю.

— Вы спросите его, Бруно Карловичъ, — шепнулъ профессору Коровай, — какъ онъ сюда попалъ. Казалось бы простая совтская исторiя, а такъ онъ ее разскажетъ — театра никакого не надо.

— А онъ не обидится?

— Что вы! Простой совсмъ человкъ. Очень обязательный.

Профессоръ спросилъ.

— Я то съ?.. Вы спрашиваете за что? — быстро и дйствительно очень охотно отозвался оминъ. Все его лицо, въ сдыхъ космахъ бороды, освщенное снизу свчою, покрылось стью маленькихъ морщинъ. — Прежде

всего, сударь, надо вамъ сказать, кто я есть? Ибо съ этого моего происхожденiя и вышла вся моя печальная исторiя. А есть я — ома омичъ оминъ, и наше имя во вс роды черезъ иту писалось … И родитель мой и вс наши были, что называется, съ итою. Сестрица у меня екла, а ддушка едоръ, сами, при своемъ образованiи, понимаете, какъ должны такiя имена изображаться. Вотъ съ этой самой иты и начались вс мои несчастiя.

ома омичъ помолчалъ немного, пожевалъ губами и добавилъ съ какою-то печальною укоризною:

— Они меня, знаете, черезъ ферта прописали.

— Ну и что же дальше? — сказалъ профессоръ, когда оминъ не сталъ продолжать свой разсказъ.

— Такъ вотъ въ виду, знаете, такой ихъ неделикатности, пошелъ я въ комиссарiатъ объясняться. Тамъ, знаете, молодой такой человкъ и говоритъ мн, что ита, молъ, еще при временномъ правительств упразднена, нтъ, значитъ, совсмъ иты. Я, васъ гражданинъ, спрошу, что разв можно человка упразднить, если онъ, и отецъ его, и весь родъ его съ иты начинается?.. Конечно же нельзя. Всякiй это понимаетъ. Я имъ все это и разъяснилъ. А тотъ, знаете, человкъ, что онъ про себя изображаетъ, Богъ одинъ знаетъ, грубо и нагло, съ нахрапомъ сталъ на меня кричать: — «мы можемъ и тебя самого упразднить, ежели много тутъ разговаривать будешь». Я имъ и говорю: «отлично я васъ понимаю, что вы можете къ стнк поставить и человка вывести въ расходъ, но фамилiи уничтожить вы никакъ не можете, на это у васъ уже нтъ власти, и она какъ была, такъ и остаться должна съ итою … Вотъ съ этого и стали они, знаете, меня преслдовать. He понравился видно, я имъ. Кто я? Кронштадскiй мщанинъ и имлъ даже свою мелочную лавочку на Зеленной улиц. Скажите, можно разв упразднить и то, что я мщанинъ? Это можетъ сдлать только царь или, если по суду — лишенiе правъ. Они, знаете, мою лавку упразднили, можно сказать, въ два счета-съ. Просто сказать — разграбили. Это мн очень даже понятно. Когда революцiя, когда генералы царя арестовали — тогда что же!.. Мелочную лавку разграбить тогда за милую душу, конечно, можно. На это у меня къ нимъ претензiи никакой даже нтъ. Народъ, значитъ, гуляетъ, свои права взялъ. Мн его права очень понятны: гуляй, пьянствуй, на твоей улиц праздникъ. Капиталъ у меня, однако, былъ припрятанъ. Я перемогся, выждалъ, знаю, все одно безъ меня никогда не обойдутся. Какъ можетъ быть государство безъ мщанина? Вижу, съ голоду пухнетъ по городамъ народъ. Торговля — мн дло съ измалолтства знакомое. Занялся я мшечничествомъ. Черезъ короткое, значитъ, время и этого оказывается нельзя. На вокзалахъ пошли обыски, даже, правду сказать, разстрливали за это … Значитъ — упразднили они и мшечниковъ… Я опять малое время перебился, потому понимаю, что все это временно и безъ торговли они все равно никакъ не проживутъ. И точно-съ скоро появились то, что называется «частники». Ну и я сталъ, зна-читъ, «частникомъ» … Названiя какiя ни придумывай, дло остается одно — торговля, дло мн хорошо знакомое. Я свое дло понималъ, кому надо дать — давалъ, нельзя въ нашемъ дл безъ этого… Но-о, — ома омичъ тяжко вздохнулъ, — но, упразднили они, значитъ, и частника. Остался я безъ дла и сталъ по завту отцовъ и ддовъ нашихъ писанiе читать. Опять же книгу священную Библiю читать надо умючи. Вотъ они говорятъ, — ома омичъ кивнулъ на профессора Брунша, что это есть только исторiя Еврейскаго народа …. Это по ихъ, такъ сказать, свободомыслiю такъ только имъ представляется. Эта книга есть пророческая, и на вс времена и вки отвчающая книга. He всякому, конечно, дано понимать, что къ чему отношенiе иметъ, однако, имлъ я случай убдиться, что тамъ и вс наши теперешнiя дла ране предусмотрны.

— Вы намъ прочтите, что вы тамъ про Сталина и Ленина нашли.

— Это Венiаминъ Германовичъ, я съ большимъ даже удовольствiемъ прочту, потому, что такъ оно и будетъ. Непреложная это истина.

ома омичъ досталъ изъ подъ тряпья довольно отрепанную книгу, перекрестился, поцловалъ ее, отлистнулъ, видимо хорошо ему знакомое мсто и, нагнувшись къ страницамъ, приготовился читать, но вдругъ поднялъ голову. Блаженно счастливая улыбка появилась на его изборожденномъ морщинами лиц.

— Мн это мсто очень даже памятно, потому я за это самое мсто и здшнюю каторгу отбываю. Какъ, значитъ, прочелъ я его, меня словно что окрылило. Долженъ я или нтъ властямъ предержащимъ предупрежденiе сдлать о томъ, какая имъ опасность угрожаетъ. Вотъ, знаете, взялъ я Библiю и пошелъ въ Райсовтъ нашего центральнаго района, въ камеру помпрокурора, на Гражданскую улицу, въ N 26. Приняли меня незамедлительно, потому я прямо сказалъ, что имю доложить объ опасности, угрожающей властямъ предержащимъ. Развернулъ я книгу и сталъ имъ читать и толковать.

ома омичъ нагнулся надъ Библiей и началъ торжественно и тихо читать, медленно выговаривая слово за словомъ:

— «Валтасаръ царь сотвори вечерю велiю вельможамъ своимъ тысящи мужемъ. Предъ тысящею же вiно, и пiя Валтасаръ рече при вкушенiи вiна, еже принести сосуды златы и сребряны, яже изнесе Навуходоносоръ отецъ его изъ храма Господа Бога, иже въ Iерусалим, и да пiютъ въ нихъ цари и вельможи его, и наложницы его и возлежащыя окрестъ его …»

ома омичъ поднялъ голову отъ книги и сказалъ;

— Въ т дни и раньше производилось по приказанiю еще Ленина изъятiе церковныхъ сосудовъ изъ церквей и ободранiе иконъ. Я и сказалъ помпрокурору: — «а знаете вы, гражданинъ, что ожидаетъ за сiе самого товарища Сталина?..». Онъ мн говоритъ, «что имете сказать — говорите». Я и прочелъ имъ: — «Въ той часъ изыдоша персты руки человчи и писаху противу лампады на повапленiи стны дому царева, и царь видяще персты руки пишущiя. Тогда царю зракъ измнися, и размышленiя его смущаху его, и соузы чреслъ его разслабляхуся, и колна его сражастася … … Тутъ, значитъ, они меня перебили и говорятъ: — «переходите, товарищъ ближе къ длу. Бросьте вашу книгу, говорите,

что знаете». Я имъ докладываю; — «это не я знаю, это сказалъ пророкъ Даиiилъ и сказалъ про ныншнiя времена». Тутъ одинъ сталъ говорить: «гоните его въ шею», a помпрокурора сказалъ: — нтъ, пусть сдлаетъ заявку до конца». И я сталъ читать. «Царю! Богъ вышнiй царство и величество, и честь, и славу даде Навуходоносору, отцу твоему, и отъ величества еже ему даде, вси людiе, племена, языци бяху трепещуще и боящеся отъ лица его: и ихъ же хотяше убиваше, и ихъ же хотяше бiяше, и ихъ же хотяше возвышаше, ихъ же хотяше той смиряше. И егда вознесеся сердце его и утвердися духъ его еже прозорствовати, сведеся отъ престола царства, и слава и честь отъяся отъ него. И отъ человкъ отгнася, и сердце его со зврьми отдася, и житiе его со дивiими ослы, и травою аки вола питаху его, и отъ росы небесныя оросися тло его, дондеже уразум, яко владетъ Богъ Вышнiй царствомъ человческимъ, и ему же хощетъ дастъ е» … И говорю я имъ: — все сiе написано про Владимiра Ильича Ленина, ибо власть его была подобна власти Навуходоносора царя. И кого хотлъ разстрливалъ и кого хотлъ возвышалъ, въ послднiе же дни жизни своей совсмъ оскотинлъ и, извините за подробность, — калъ изъ подъ себя бралъ и лъ … Они на меня закричали и стали угрожать мн. Но меня не испугали, ибо Духъ Господень былъ на мн. Я выждалъ, когда утихъ гнвъ ихъ и дочиталъ имъ: «Сего ради отъ лица Его послани быша персты ручнiи и писанiе сiе вчиниша. Се же есть писанiе вчиненое: мани, екел, фарес. Се сказанiе глагола: мани, измри Богъ царство твое и скончае. екелъ, поставися въ мрилхъ и обртеся лишаемо. Фapeс, раздлися царство твое и дадеся Мидомъ и Персомъ». [10] Вотъ, говорю я имъ, — печальная участь самого Сталина. Раздлится царство Россiйское и отдано будетъ японцамъ и полякамъ. a самъ Сталинъ смертiю умретъ. Меня, знаете, хотли тутъ же и заточить, но помпрокурора сказалъ: — «оставьте гражданина, потому что онъ есть сумасшедшiй и дуракъ». Придя домой, впалъ я, однако, въ большое сокрушенiе. Ибо зналъ я, что за слова мои непремнная и неизбжная меня ожидаетъ кара. Смерти я не такъ боялся, зналъ, что счастiе принять смерть за исповданiе вры, но боялся я заточенiя, ибо тогда мн придется лишиться главнаго утшенiя и услады жизни моей — библiи. Книга эта есть святая книга, но какъ, знаете, въ союз совтскихъ республикъ все святое упразднено, оставлено одно поганое и, простите за слово — одна похабщина, то и имлъ я страхъ, что, какъ упразднили они «иту», какъ упразднили мою лавку, какъ упразднили мшечниковъ, частниковъ, такъ могутъ они упразднить и мою библiю.

Note10

Книга пророка Данiила, Гл. 5, ст. 1, 2, 5, 6, 18, 19, 20, 21, 24, 25, 26, 27 и 28.

ома омичъ помолчалъ немного, точно ожидая какихъ то возраженiй, но какъ никто ему не возражалъ, онъ перевелъ дыханiе и продолжалъ торжественнымъ «библейскимъ» стилемъ: -

— Былъ у меня помощникъ Исай Лукичъ, — съ позволенiя сказать-съ — жидъ-съ. Однако, человкъ это былъ золотой и врности необычайной. Я и сказалъ ему: — «Исай Лукичъ, эта книга есть библiя, книга и вамъ и мн священная, но по нашимъ совтскимъ закокамъ это есть книга запрещенная. Чувствую я, что меня, если не выведутъ въ расходъ, то загонятъ, куда Макаръ телятъ не гонялъ. У меня есть просьба до васъ, если что со мною такое произойдетъ, сохраните мн эту книгу, не дайте ее на поруганiе. Золотое сердце было у Исая Лукича. Онъ принялъ библiю и говоритъ: — «не извольте безпокоиться, ома омичъ, если васъ куда пошлютъ, я запеку эту книгу въ хлбецъ и дамъ вамъ, какъ передачу, никто и не узнаетъ ничего. А вамъ бы надо беречь себя и гд ни на есть укрыться. Гд же скрываться? Разв отъ Божьей воли куда уйдетъ человкъ? Я ждалъ своей участи съ молитвой и упованiемъ на Божiе милосердiе. Лтомъ меня, значитъ, и взяли. Допытывались моей вины. Но какъ никакой вины я за собою не зналъ, то и молчалъ. Тогда меня пытали. Зажимали пальцы между дверьми и дробили суставы.

рма омичъ показалъ свои руки съ исковерканными пальцами.

— При пыткахъ я молчалъ, а когда становилось не въ моготу, славилъ Господа, что посылаетъ мн мученiя. Посл многихъ мукъ, посадили меня въ вагонъ. Вы знаете, что на каждомъ вагон царскаго правительства осталась надпись: «сорокъ человкъ, восемь лошадей». Такъ въ тотъ вагонъ насъ набили поболе ста человкъ! Ни теб ссть, ни теб лечь. Дыбомъ стояли всю дорогу, въ тснот и, извините-съ, въ нестерпимой вони. Утромъ сунули намъ ведро воды. Произошла большая давка и не только что лицо ополоснуть, но и напиться нико-му не удалось — расплескали всю воду. ды же намъ совсмъ ничего не давали. Я свой хлбецъ берегъ до чернаго дня, ибо зналъ, какая радость запечена мн въ томъ хлбц — радость вчная. На третiй день такого нашего путешествiя остановился нашъ поздъ, открыли двери и кричатъ намъ чекисты: — «выкидайся» … Ну, кто живъ былъ — тотъ самъ выкинулся, а кто умеръ въ такой дорог, его уже выкинули другiе и какъ падаль закопали возл полотна. Вотъ такъ то я и попалъ сюда.

Тутъ взрзалъ я хлбецъ и обрлъ вчное счастiе и радость въ утшительномъ слов святой книги.

ома омичъ благоговйно закрылъ книгу и поцловалъ ея покрышку. Онъ погасилъ огарокъ. Срый свтъ стоялъ за окнами. Арестанты начинали подниматься. Каторжный рабочiй день наступалъ.

V

Днемъ припархивалъ мелкiй снжокъ. Онъ ложился на мохъ красивыми звздочками и не таялъ. Мохъ былъ холодный и ломкiй, и въ глуби его арестанты находили на длинныхъ и крпкихъ нитяхъ-стебляхъ алую, крупную клюкву. Небо было синее и было непонятно, откуда падалъ алмазный сверкающiй снгъ. И потому ли, что погода была очень ужъ хорошая, тихая, ясная и въ лсу пахло смолою, хвоею и можжевельникомъ, потому ли, что осень несла сокращенiе работъ — какъ то тихо было на душ у арестантовъ. Ругань и крики не были такъ злобны, какъ всегда. До радости было далеко. Радоваться въ Россiи перестали съ того дня, какъ арестовали Царя, и на улицу вышла шумная гульливая толпа. Но солнце, голубизна высокаго неба, порхающiя въ воздух, алмазами вспыхивающiя снжинки наполняли сердца арестантовъ какою-то вдругъ народившейся надеждою, что должна же случиться въ ихъ судьб перемна.