Подвиг
Шрифт:
Да … «шумъ, гамъ, хохотъ, ругательства, звукъ цпей, чадъ и копоть, бритыя головы, клейменыя лица, лоскутныя платья, все — обруганное, ошельмованное … да, живучъ человкъ … Человкъ есть существо ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его опредленiе» …
Въ «Мертвомъ Дом«были люди, знавшiе за собою вину, совершившiе преступленiе. Можетъ быть, не сознавшiеся въ немъ, не раскаявшiеся и не раскаянные, какъ они сами про себя говорили: — «мы — народъ грамотный» …, «мы погибшiй народъ …. Не умлъ на вол жить, теперь ломай зеленую улицу, повряй ряды …. Не слушался отца и матери, послушайся теперь барабанной шкуры. Не хотлъ шить золотомъ, теперь бей камни молотомъ». Какъ ни куражились они, какъ ни фанфаронили, ни «держали свою линiю», какъ
Собранные на каторгу со всей Россiи они не сживались никогда, и сплетни, кляузы, интриги и доносы между ними процвтали. «Чортъ трое лаптей сносилъ, прежде чмъ насъ собралъ въ одну кучу», — говорили они про себя сами, а потому сплетни, интриги, бабьи наговоры, зависть, свара, злость были всегда на первомъ план въ этой кромшной жизни. Никакая баба не въ состоянiи была быть такой бабой, какъ нкоторые изъ этихъ душегубцевъ» … «Въ острог доносчикъ не подвергается ни малйшему униженiю, негодованiе къ нему даже немыслимо. Его не чуждаются, съ нимъ водятъ дружбу, такъ что, если бы вы стали въ острог доказывать всю гадость доноса, то васъ бы совершенно не поняли» …
Таковъ былъ «Мертвый домъ», описанный Достоевскимъ.
«Человкъ есть существо, ко всему привыкающее» — но къ тому, что творилось на большевицкой каторг, никто и никогда не могъ привыкнуть. Это не былъ даже «Мертвый домъ», — и прежде всего потому, что по существу никакого тутъ домаи не было.
На берегу широкой, полноводной, холодной рки, быстрыми, зеленоватыми струями несущейся къ студеному морю, большую часть года замерзшей, на опушк громаднаго лса, наскоро, грубо и криво были накопаны ушедшiя въ землю землянки. Жалкiя трубы жалкихъ печей не могли прогрть ихъ холодную сырость, и въ нихъ было всегда холодно и мглисто. Зимою вода въ нихъ замерзала. Арестанты согрвались животнымъ тепломъ. Въ этихъ землянкахъ было нкоторое подобiе наръ, но этихъ наръ не хватало и на половину помщенныхъ въ нихъ людей, и арестанты валялись везд: на полу, въ проходахъ, подъ нарами. Если въ «Мертвомъ дом«, описанномъ Достоевскимъ, воздухъ былъ ужасенъ «какой-то мефическiй», особенно по утрамъ, то здсь по настоящему не было воздуха. Его не хватало на всхъ обитателей землянокъ. Страшный смрадъ и вонь стояли въ землянкахъ. Отъ нихъ на смерть задыхались люди … He было утра, когда изъ землянки не таскали бы умершихъ. Здсь жизнь была невозможна. Люди, шатаясь, выходили по утрамъ на работы, они получали урокъ, и они знали, что имъ никогда не выполнить этого урока. Онъ былъ выше ихъ силъ. И тогда — сченiе каленымъ шомполомъ, клейменiе горячимъ желзомъ, зврскiя убiйства, сопровождаемыя такими кошмарными подробностями, когда разстрлъ уже считался роскошью.
И ни минуты наедин!.. Тутъ было не дв сотни арестантовъ, какъ въ «Мертвомъ дом«, но въ такихъ же холодныхъ, сырыхъ и смрадныхъ землянкахъ помщались десятки тысячъ мужчинъ, женщинъ и дтей. Населенiе цлой губернiи было собрано со всей Россiи и брошено сюда на умиранiе.
Теплая вода съ капустными листьями, съ плавающей въ ней вонючей воблой, окаменлый, похожiй на глину, даже и въ вод не размякающiй хлбъ — были ихъ пищей. Они не имли ничего своего и не могли заниматься своими работами. Ихъ одвали въ платье и блье, снятое съ загнивающихъ труповъ, надъ ними издвались надсмотрщики чекисты. Среди чекистовъ было щегольствомъ, своеобразнымъ шикомъ, выдумать особенное нравственное мученiе, изобрсти острую физическую боль, унизить и оплевать человка.
Чекисты складывали обнаженные трупы у входа въ женскую уборную и держали ихъ тамъ до полнаго гнiенiя. Они тщательно наблюдали за поднадзорными и, если замчали какой-то проблескъ радости у арестанта, — они доискивались причины ея и уничтожали ее.
Это было совершенное подобiе ада.
Когда въ мутномъ сверномъ разсвт, босые, въ опоркахъ, въ лаптяхъ, въ какихъ-то остаткахъ бывшей когда-то обуви эти люди, звеня кандалами, тянулись въ
лсъ, чтобы рубить и пилить деревья, и кругомъ нихъ шли чекисты охраны съ ружьями, въ теплыхъ полушубкахъ и шапкахъ — казалось, что идутъ одни чекисты, а между ними страшнымъ призракомъ тянется срое виднiе изможденной толпы мучениковъ, скользитъ и колеблется, будто безплотное. Странно было думать, что эти люди идутъ работать. Какъ могли они работать, когда, казалось, въ нихъ не оставалось и малой искры жизни?
У каторги «Мертваго дома» были свои псни, она даже устраивала спектакли. Эта каторга не пла. Она не слагала своихъ арестантскихъ каторжныхъ псенъ. Она никогда и никакъ не «гуляла». Она быстро и врно вымирала, и одни, хороня другихъ, знали, что и ихъ ждетъ такое же закапыванiе въ землю безъ обряда и молитвы, какъ падали.
И при всемъ томъ вс они сознавали, что они то мене всего походили на каторжниковъ. За ними не было никакого преступленiя, и никакъ не могли они себя назвать въ этомъ отношенiи: «грамотными». Они не были «погибшимъ народомъ», они умли — и еще какъ! — жить на вол. Были среди нихъ богатые, степенные мужики, крпкiе хозяева, трудолюбивые земледльцы, купцы и ремесленники, были офицеры, инженеры, профессора, учителя … Они «слушались отца и матери» — за что же выпало на ихъ долю теперь — слушаться «барабанной шкуры»? Они «шили золотомъ» — они работали и трудились — такъ за что же ихъ теперь послали «бить камни молотомъ»?..
Жестокая эта несправедливость, зло, казалось, вопiющее къ небу ихъ постоянно мучило, терзало и оскорбляло, но оно же давало неизсякаемую надежду, чистую, глубокую вру, что все это простое недоразумнiе и что это неизбжио должно имть конецъ. Добро должно восторжествовать надъ зломъ. Они были сосланы на большiе сроки и видли, что тутъ рдко кто и годъ выживаетъ, а все ждали правды Божiей, своего — просто чудеснаго освобожденiя. Наканун смерти изсохшiй, изголодавшiйся совтскiй каторжникъ, трясущiйся въ послдней лихорадк, жадно глядлъ вдаль, за рку, гд по низкому берегу ледяной втеръ мелъ песокъ и шевелилъ голыми прутьями жидкой осоки, и ждалъ, ждалъ, ждалъ чуда освобожденiя, прихода созданныхъ долгими мечтами «блыхъ» …
IV
И все-таки тутъ — жили.
Въ три часа ночи, когда вся казарма-землянка была погружена въ мертвый, кошмарный сонъ, когда воздухъ былъ такъ тяжелъ и густъ, что, казалось, выпретъ узкiя, запотлыя стекла изъ рамъ, или подниметъ тяжелую, землею заваленную крышу, въ углу казармы внезапно чиркала спичка, вспыхивала синимъ бродячимъ пламенемъ совтская срянка, мигала, качаясь и разгораясь и, наконецъ, зажигала свчу.
Это ома омичъ оминъ садился читать запрещенную книгу — Библiю. И сейчасъ же, точно, кто ихъ растолкалъ, поднимались его сосди — Венiаминъ Германовичъ Коровай, Бруно Карловичъ Бруншъ, Сергй Степановичъ Несвитъ, Гуго Фердинандовичъ Пельзандъ, Владимiръ Егоровичъ Селиверстовъ и Селифонтъ Богдановичъ Востротинъ.
И здсь, какъ въ «Мертвомъ дом«, не было принято говорить, за что кто сидлъ, но совсмъ по другой причин. Прежде всего почти никто и самъ не зналъ, за что его сослали. Здсь тоже доносы, интриги и сплетни процвтали, а многiе тутъ жили подъ чужими именами и тщательно скрывали свое прошлое, ибо весьма часто это прошлое грозило смертью. Такъ Коровай никому не открывался, что въ прошломъ онъ былъ узднымъ исправникомъ, Бруншъ никому не разсказывалъ, что онъ — профессоръ физики, юноша, мальчикъ Несвитъ — братъ Русской Правды, у Пельзандта былъ свой аптекарскiй магазинъ, Селиверстовъ въ Великую войну командовалъ батареей, а Востротинъ былъ богатый и домовитый казакъ.