Поэт и проза: книга о Пастернаке

Фатеева Наталья Александровна

При этом сама «мука» в поверьях связана как с мотивом «склеивания в шар» и «путаницей пряжи» (ср. Мотовилихув ДЛ), так и снегоми дождем,падающим с неба. Связь муки с модой образно представляется как «взбивание молочной пены» для масла и связывается с происхождением земли из морской пены. Как пишут Судник и Цивьян [Там же], клишированное загадывание муки в мельнице во время помола — « белая пена».Эта «белая пена» — белый кипеньводы и снега наполняет книги «СМЖ» и «ТВ» Пастернака, соединяя землю и звезды. Ср. в «Болезни»: Был он как лось. Замер загадкой, как вкопанный, Глядя на поле лепное. В звездную стужу как сноп оно Белой плескало копною.Так «пшеничное поле» превращается в «поле лепное», когда мир находится в стадии творения и «хаос веков не спилен».

Итак, «мельница» связана со всеми сущностями круговой картины мира поэта и с первыми и последними днями «творения» этой картины. Но «мельница» и «мука» связаны

и с первоосновами и «сгущением вещества» живописного и стихотворного творчества. По наблюдениям Фарыно [1992, 41], Живаго в романе пишет «Рождественскую звезду», когда «свет полного месяца стягивал снежную поляну осязательной вязкостью яичного белка и клеевых белил» [3, 430]. Именно «клеевые белила» из «муки» используются для написания икон. В «иконописном» же стихотворении «Рождественская звезда» младенец Иисус оказывается в «яслях из дуба» в свете «звезды» и лунного «яичного белка», когда Рассвет, как пылинки золы, Последние звезды сметал с небосвода(ср. в тексте «Мыши»: пригоршнями мелкой гашеной золы).

Что касается проекции «зеркала» на текст Библии, то там говорится: «Господь есть Дух;<…> Мы же все, открытым лицем, как в зеркале, взирая на славу Господню, преображаемся в тот же образ» (Кор. 3, 17–18). И «зеркало» Пастернака отражает все «преображения» «лица» лирического субъекта, который хочет Припомнить жизнь и ей взглянуть в лицо(«ВР»). Поэтому «лица» лирического субъекта в жизни разнообразны: это и лицо «грозы» (У всех пяти зеркал лицо Грозы, с себя сорвавшей маску— «Июльская гроза»), и лицо «девочки-ветки», и лицо «плачущего сада», и лицо воздуха-ветра, который, охваченный вдохновением, кажется «личностью с именем»,« ясновидящим» и « одушевленным» [Пастернак 1982, 491]. Главный тезис поэта при этом — «безличье сложнее лица»(«ОГ»), и поэтому художник ловит все «лица» жизни. Эти «лица», или «дольки» единого лица лирического субъекта, должны быть только «живыми»: И должен ни единой долькой Не отступаться от лица, Но быть живым, живым и только… до конца(«Во всем мне хочется дойти…»).

Черты лица в «зеркале» Пастернака то «срочны» («Баллада»), то «бессрочны» ( Там, в зеркале, они бессрочны, Мои черты, судьбы черты —1913), но все они суть отражение образа Бога, который «сверху» окунает «свой мир», как в зеркало, в «спасибо» художника. Вращения и «преображения» этого «зеркала» проводят очертания «лица» поэта — «Апеллесову черту» его мира. Именно поэтому Пастернак заботится, чтобы его «почерк» был всегда с «лицом» (ср. в «ДЖ»: Разгонистым почерком, заботясь, чтобы внешность написанного передавала живое движение руки и не теряла лица, обездушиваясь и немея, он вспомнил и записал в постепенно улучшающихся, уклоняющихся от прежнего вида редакциях<…> «Рождественскую звезду», «Зимнюю ночь» и довольно много стихотворений близкого рода…[3, 430]).

В состоянии гармонии, как, например, в «СМЖ» и после «ВР», «глаз-зеркало» Пастернака передает «радостное созерцание» творчества ( И радо играть в слезах) и интуитивное познание полноты жизни, свойственное, по мнению поэта, Толстому: «Такую <…> страсть творческого созерцания… Толстой постоянно носил в себе. Это в ее именно свете он видел все в первоначальной свежести, по-новому и как бы впервые» [Мир Пастернака, 64].

Однако в период «Тем и вариаций», т. е. наложения «Божьего» и «Исторического» кругов, это «зеркало» по-другому определяет пропорции светаи тени(светопись) пастернаковского мира. В этот период как раз остро встает вопрос «дробления» мира и невозможности его полноценного соединения. «В пору „Тем и вариаций“ Пастернак хотел писать иначе, не теряя Целого, Бесконечного, из которого родится дух добра. Хотел, но не мог. Не мог не играть деталями. Ибо правда была скорее в деталях, чем в общих идеях времени» [Померанц 1990, 21]. Ср. в «ВБ»: И время сгладило детали, А мелочи преобладали.Именно поэтому в «ДЖ» второй круг поэта начинается в городке со значимым названием Мелюзеево(ч. 5, «Прощанье со старым»). В «мелочах» трудно найти «свое лицо», что обнаруживают вопросы поэмы «Спекторский»: Стесни дыханье и спроси чтеца: Неужто, жив в охвате той картины, Он верит в быль отдельного лица? Ипроисходит распадение «личности» [71] : О личностях не может быть и речи, На них поставим лучше крест.

71

A. M. Пятигорский [1996, 223] так оценивает подобное ощущение Пастернака, которое тот передал в «ДЖ»: «И то, что окружавшими Живаго людьми начало восприниматься как торжество чужой силы, сам доктор начал ощущать как поражение своей. Это и был тот смысл деиндивидуализации, который люди отражали на уровне мировоззрения. Люди, уже отказавшиеся от себя во имя целого и не понимавшие, что это „целое“ вошло в пустоту, образовавшуюся в том месте, где погибло их личное».

Диалог поэта с внешним миром становится затрудненным в явной форме. Для самосохранения себя как художника в «чужом» мире он

формулирует свой «рецепт» отражения реального мира в стихотворении «Брюсову» (1923): О, весь Шекспир, быть может, только в том, Что запросто болтает с тенью Гамлет,где «тень» имеет значение не только тени отца Гамлета, но и «тени» самого Пастернака, которую он «бросает». Выход поэта в период «ТВ» — в игре «света жизни» с «тенью» реального мира «в век таких теней» («ВБ»). В воле поэта определять самому, что есть свет, что есть тень, и «не ломиться в двери пошлых аксиом». Это доказывает и «Гамлет» «СЮЖ», в котором звучит прямое обращение к Богу Отцу « Чашу эту мимо пронеси» по отношению к «другой» («не своей») драме, а в конце дается формула «поля» Пастернака: Жизнь прожить — не поле перейти(см. 1.2.2).

В связи с пропорциями «света» и «тени» необходимо упомянуть очень важный концептуально-композиционный МТР «сна».Природа и сам лирический субъект как бы засыпают на время, как в сказке «Спящая красавица» (ср. «Иней»). И этот период «сна»,когда «глаза» не смотрят на внешний мир, у Пастернака соответствует тому положению «зеркала», когда оно попадает в полосу «тени», «ночи» (в «Гамлете»: На меня наставлен сумрак ночи),«зимы» (т. е. время «замерзает», и оказывается, как и «вокзал», во льду зеркал— «ВБ»). В этот период поэт ждет «откровения», которое приходит вместе с музыкой. Первым таким откровением была книга «СМЖ», где «в усыпительной этой отчизне» нельзя «задуть очей»; в «ТВ» поэт предлагает паронимическое соотношение « лучше спать, а не оспаривать».Во «ВР» как бы во время «детского сна» является второе откровение во время «творения» мира на новом круге: Я просыпаюсь. Я объят Открывшимся<…> Но я уж сплю наполовину<…> И сплю под шум, месящий глину, Как только в раннем детстве спят(«Вторая баллада»), А далее «глаза» поэта все больше открываются (С души дремавшей снят наглазник— «НРП»), и каждую зиму он ждет «сказки с хорошим концом».

«Пробудиться, — писал еще молодой Пастернак [4, 757], — это не всегда потерять сновидение. <…> Иногда только в пробуждении развивается драма сна. <…> разбудите меня, когда увидите, что я на дне сновидения, разбудите меня, когда мне будет сниться Бог».

2.1.2.2. Дерево — Ветка — Женщина

И если мне близка, как вы,

Какая-то на свете личность,

В ней тоже простота травы.

Листвы и выси непривычность.

(Б. Пастернак, «Деревья, только ради вас…»)

Посмотрим на центральную вертикальную часть картины мира поэта. В середине — дерево: Ель —зимой, Дуб— летом (плюс масса других растений) как символы «мирового дерева» и круговращения растительного мира в природных циклах. При этом Ель— вечнозеленое растение женского рода, а Дуб(мужского рода) подвержен всевозможным «сезонным» изменениям. Ель— дерево Рождества, Дуб(и маккак цветок) — растение Перуна (позднее Ильи, св. Георгия), в которое ударяет молния. И «проследивший туч раскаты… отроческий ствол»становится стержнем мира поэта, одним из первых его адресатов и «перед вечностью ходатаем»(«Лесное»). Поэтому Цветаева в статье «Световой ливень» соотносит Пастернака именно с «дубом», в который «все ударяет». А в «Рождественской звезде» мы видим только что родившегося Христа в «яслях из дуба»,так символически соединены христианский и языческий боги: Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба, Как месяца луч в углубленье дупла.

В «дуб» обращается художник и в чужом ему мире. Этот «дуб», уже полуживой, с «как пепел сыплющимися» листьями, находим ранее в «Русалке» Пушкина, этот «дуб» затем оживает в «Войне и мире» Толстого и пускает новые «побеги» для князя Андрея. В «обгорелое дерево» стреляет Юрий Андреевич Живаго, чтобы не убить ни «своих», ни «чужих». В «дуплянский дуб» учится стрелять Лара — «задуманный выстрел уже грянул в ее душе»[3, 78], т. е. в «дупле». В романе «ДЖ» этот «выстрел» завершает свой круг на самоубийстве Стрельникова, антипода Живаго (см. [Фатеева 2000, 173–197]). Ведь с «дуплом дуба» связана «бешеная тоска» поэта (Где дуб дуплом насупило, Здесь тот же желтый жупел все, И так же, серой улыбаясь, Луна дубам зажала рты),но именно в «дупле», по Пастернаку, вихрь должен найти «песню в живых» (О вихрь, Общупай все глуби, но и дупла, Найди мою песню в живых! —«ТВ»), Сама же «песня» периода «до», или «Весен ней распутицы», ассоциируется у Пастернака со « свистом» соловья-разбойника «на семи дубах».Щелканье этого соловья уподобляется ружейной крупной дроби,отмеряющей «размеренные эти доли Безумья, боли, счастья, мук».С вращением же вокруг «дерева» связано «второе рождение» поэта и его «песни»: И станут кружком на лужке интермеццо, Руками, как дерево, песнь охватив, Как тени вертеться четыре семейства, Под чистый, как детство, немецкий мотив.