Поэтика за чайным столом и другие разборы

Жолковский Александр Константинович

Недавно я услышал даже, что он сказал чисто по-русски: «Эх, стерва!» — имея в виду то ли жизнь, то ли жену.

[Битов 2004: 15]

Знаменитое Ich sterbe было не последней, а предпоследней фразой Чехова, и не столько формулировкой собственного мнения, сколько подтверждением, что диагноз, сообщенный ему доктором Швёрером в особом профессиональном коде, понят:

Согласно русскому и немецкому врачебному этикету, находясь у смертного одра коллеги и видя, что на спасение нет никакой надежды, врач должен поднести ему шампанского. Швёрер, проверив у Антона пульс, велел подать бутылку. Антон приподнялся на постели и громко произнес: «Ich sterbe [Я умираю]». Выпив бокал до дна, он с улыбкой сказал: «Давно я не пил шампанского», повернулся на левый бок <…> и тихо уснул.

[Рейфилд 2005: 777]^[746]

Последняя

реплика, о шампанском, была вполне в чеховском духе иронической десакрализации смерти. Вспомним (помимо многочисленных «Умри..!» в «Ионыче»):

телеграмму в «Душечке»: «Иван Петрович скончался сегодня скоропостижно сючала ждем распоряжений хохороны вторник» [Чехов 1974–1983: X, 105]; а также

слова Буркина в «Человеке в футляре»: «Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, это большое удовольствие» [Там же: 53].

Предпоследняя же, про штербе, отличалась некоторой ученической старательностью, — немецким Чехов владел слабо^[747]. Именно в таком ключе — с поистине нечеловеческим усилием — произносит эту фразу говорящая собака Брунгильда в фельетоне Ильфа и Петрова «Их бин с головы до ног» (1932), где игра с ситуацией чеховской смерти очевидна:

Потом собака с большими перерывами произнесла слова «абер», «унзер» и «брудер». Затем она повалилась боком на песок, долго думала и наконец сказала: «Их штербе».

[Ильф, Петров 1989: 224–225]

Кстати, Ильф выдержал рискованную ироническую мину до конца.

За несколько дней до смерти, сидя в ресторане, он взял в руки бокал и грустно сострил:

— Шампанское марки «Ich sterbe» <…> Как известно, «Ich sterbe» были последние слова А. П. Чехова, тоже скончавшегося от туберкулеза.

[Ардов 1963: 210]

Так что конкуренция у Битова была серьезная, почему он, наверное, и счел необходимым по-чеховски, если не по-хармсовски, травестировать предсмертный номер Чехова — с опорой на окололитературный фольклор. Ср.:

М. Ф. Андреева сказала, что Горький не верил Книпперше, будто Чехов, умирая, произнес: «Ich sterbe»^[748]. На самом деле он, по словам Горького, сказал: «Ах ты, стерва!» М. Ф. не любила Чехова^[749].

[Чуковский 1994: 167]

Кем бы ни был придуман этот двуязычный каламбур, построен он, надо сказать, здорово, причем не только в литературном, но и в лингвистическом отношении, о чем сочинившие и повторявшие его, возможно, не подозревали.

2

В современном русском языке корень СТЕРВ- представлен семантически компактным и энергичным словарным гнездом: существительными стерва, стервочка, стервоза, стервец, стервятина, стервятник, остервенение, остервенелость, глаголами (о)стервенеть, (о)стерве-нить(ся), прилагательными остервенелый, стервозный, наречиями стервозно, остервенело (см.: БТСРЯ 2000). Эти полтора десятка лексем окружены единым, отчетливо негативным смысловым ореолом, обозначая людей, действия и состояния, которые характеризуются неприятным агрессивным напором. Таковы внушающее тревогу человеческое, животное или природное неистовство (стервенеть, остервенелый), открыто осуждаемые человеческие подлость и некоторый надрыв (стерва, стервец, стервятник в переносном смысле) и с брезгливостью констатируемый звериный вкус к падали (стервятник в основном значении). Хотя ни одно из трех значений не воспринимается как семантически основное и исходное, естественным кандидатом является самое физически конкретное, связанное со стервятиной. Тем не менее система семантических связей, организующих этот участок словаря, остается (если не считать его очевидной общей негативности) неявной.

Словари конца, середины и первой половины XX в. [СРЯЕ 1981–1984; ССРЛЯ 1948–1965; СРЯО 1953; ТСРЯ 1935–1940], призванные отразить языковое сознание как нашего с Битовым поколения (если

ориентироваться на годы их издания и примеры из Панферова и Коптяевой), так и чеховского (ср. примеры из Мамина-Сибиряка, Горького, Куприна, Помяловского и Толстого), дают несколько более сложную, но и более связную картину. В них стерва в бранном просторечном значении «гадкая баба, подлый человек, мерзкое существо» занимает второе место, а первое, хотя и с пометой устар., отведено значению «труп животного, падаль» (являющемуся также единственным значением собирательного стерво), а рядом располагаются слова стервенок ‘негодник, сорванец’ и стервоядные ‘животные, питающиеся трупами, падалью, стервою’^[750].

Сложность в том, что возникает вопрос о соотношении двух значений стервы — старинного «падаль» и нового «гадина»: мыслится ли стерва в бранном смысле как своего рода падаль (ср. бранное дрянь) или как своего рода стервятница. Характерная для стервы отталкивающая агрессивность, пронизывающая все словарное гнездо (ср. остервенение), и наличие слов стервец и стервенок, перебрасывающих смысловой мостик к стервятине, стервятнику и вообще стервоядности, говорят в пользу второго решения. Но это значит, что переносное ругательное значение слова стерва не сосуществовало на протяжении веков с описательным буквальным в качестве его непосредственного производного, а развилось сравнительно поздно, проделав, подобно стервецу и стервенку и, возможно, вслед за ними некоторый семантический маршрут. Одной из вех на этом пути могло быть слово стервоза — шутливое бурсацкое образование с «ученым» — латинским — суффиксом.

Очередной шаг почти на век назад, к словарю Даля, более или менее подтверждает такую реконструкцию.

СТЕРВА ж. и стерво ср. — труп околевшего животного, скота; падаль, мертвечина, дохлятина, упадь, дохлая, палая скотина. Ныне корова, завтра стерва. Стервяной, ко стерву относящ. Стервятина, падалина, мертвечина, мясо палого животного. Стервятник или стервяник, медведь самой крупной породы, охотнее прочих питающийся падалью <…> || Пск. бранное также стервень, стервюжник, бешеный сорванец, неистовый буян. Стервятничье логво. || Стервятник, большой черный орел, могильник, следящий стаями за гуртами и войсками. Стервоядные животные. Стервенеть, стервениться, стать, приходить в остервененье, в бешенство, неистовство, ярость, зверство; начать остервеняться.

[ТСЖВЯ 1863–1882: III, 323]

Ругательные стерва, стервец, стервоза тут отсутствуют, но есть стервень и стервюжник, люди, чье буйство понятным образом связывается (как и и в словах типа остервенение) со зверством стервятников и стервоядных^[751].

Аналогичная, но еще более бедная картина налицо в конце XVIII в. [САР 1789–1794], где есть стерво/стерва («труп»), стервятина, стервенею, остервеняю, остервеняюсь, остервенение, но нет переносных бранных значений, каковые, по-видимому, появляются (или, во всяком случае, замечаются литераторами и лексикографами) лишь во второй половине XIX в. Многообещающей подсказкой, с точки зрения будущего развития в сторону ругательной стервы, выглядит толкование смысла глагола остервенять: «Говоря о некоторых животных значит: привожу в ярость, располагаю к злодеянию, а паче к жестокости, лютости» [САР 1789–1794: V, 730].