Поэзия Африки

Коллектив авторов

Флейтисты

Перевод С. Шервинского

Ты свою флейту выточил из хребта могучего тура, отшлифовал на бесплодных холмах, бичуемых солнцем. Он свою флейту вырезал из тростинки, дрожащей под ветром, проделал отверстия у быстротекущей воды, в опьяненье от лунного света. Вы играете оба, когда сгущается вечер, словно замедлить стремитесь бег круглой пироги, готовой разбиться о берег неба, избавить ее от судьбы. Но заклинанья и жалобы ваши услышат ли боги ветра, земли, леса, песка? Во флейте твоей — топот взбешенного тура, когда во всю прыть бежит он в пустыню, и снова бежит из пустыни, сжигаемый жаждой и голодом, и валит его усталость под голое дерево без плодов, без листвы. А флейта его — тростинка под тяжестью птички, присевшей на перелете, не пойманной мальчиком, взъерошившейся

от страха, но отбившейся от стаи своих, утешенной разве лишь собственной тенью возле бегущей воды. Флейта твоя, флейта его — обе тоскуют, что нет возврата к тому, чем были они когда-то, и жалуются, и поют.

Зебу

Перевод С. Шервинского

Приземистый, как города Имерины [165] на холмах или в недрах скал, с горбом, как кровельный стык, на песок опрокинутый месяцем, — вот он, зебу могучий со шкурой, багровей его собственной бычьей крови. К реке спускался на водопой, щипал сирени и кактусы, — теперь разлегся у кустов маниоки, еще отягченных ароматом земли, на рисовой прелой соломе с крепким запахом солнца и тени. Простор перепахан вечером, исчез горизонт. Зебу глядит в пустыню, пустыню до края ночи, и рога у него — два лунных серпа. Пустыня, пустыня, пустыня перед быком, — он заблудился с вечером вместе в царстве молчанья. Что видит он в полудреме? Быть может, своих, таких же, как он, но без горба, красных, как пыль под ногами их стада, властелинов безлюдных земель? Или же предков своих, — бывало, крестьяне их приводили, откормленных, в город в гирляндах из апельсинов на убой в честь Короля? Зебу встает, мычит — ему предназначена бесславная смерть! — и опять засыпает до срока, и сам он — как горб земли.

165

Имерина— государство, сложившееся в середине XIV века на Мадагаскаре. Также название центральной части острова.

Зимний вечер

Перевод С. Шервинского

Милы мне вечера, когда неуверенно робким становится собственный голос, как у детей, или девушек юных, или женщин, живущих воспоминаньем, — страх, сожаленье, тоска, углубленность?.. Милы мне вечера, когда солнце жаждет еще виноградин созревших, но, его настигая, гроздья срывает ночь. Мне вечер такой милее, чем утро, ведь утр я не вижу, — окна мои — на закат; а на другой стороне стена удвоена тенью, горбом на загривке быка. Зимним вечером дождь моросит над кровлями Тананариве, — вспоминается Утрилло [166] . Длинны вечера с дождем; в мурашках озноба даже счастье младенца, мирно сосущего грудь, как теленок, нашедший вымя; озноб и в глазах у старой девы, озирающейся по сторонам. Тананариве, Тананариве! В нежной зелени риса, где, играя, друг за другом гоняются ветер и свет, зарослью кактусов оградившаяся в скалах, пригнувшаяся быком, застигнутым ночью, взметнувшаяся ростком бамбука у воды, в преддверии зимнего вечера, ты выглядишь, как никогда, самою собою. И вся ты — сон, и вся ты — грусть, о гробница из темной листвы, захолодавший дом в сетях из лиан, затрепанных всеми ветрами, ветрами в погоне за дикими вепрями, ревущими возле моих дверей.

166

УтриллоМорис (1883–1955) — французский художник, известный своими картинами, изображающими Париж и его предместья.

Ветер

Перевод С. Шервинского

Проникни в пещеру, где бродит ветер, ветер, источник благоуханий зари на пороге вечернем; источник юности рощ у черты окоема за нежностью трав, великолепия солнц умирающих и воскрешаемых им на холмистых грядах. Во сне улови его первое возникновенье, когда он раскинуть готовится как бы побеги лианы, удались на прибрежья видений. Едва народясь, приучает он крылья к полету, как дикая птица, и, забравшись в сады, калечит цветы и плоды. Лиана? Откуда лиана?.. Она оплетает деревья, все — от душистых жасминов, на востоке растущих кустом, до свода раскидистых пальм, до взлета извивных драцен [167] на террасах Иарива [168] ; от тысячи тысяч роз — сердец на зеленых стеблях — до лилий, чьи рупоры не раскрывают гортаней, до сумерек, чтобы выпить росу, до тех бесчисленных, еще безымянных растений, знакомых лишь мне… во сне. От прядей седых, трепещущих на висках у старухи цветами утраченных дней, молящих, как милостыни, поцелуя у края могилы, до длинной ламбы [169] женщины юной, когда свой белый подол волочит она, улыбаясь, и в тумане волнуется легкая ткань. Птица невидимая припадает к лицу твоему, плечи клюет, щекочет затылок, — знакома ль тебе эта птица? О птица ветра, хмельная, в полете нетвердая, как малиновка с перебитым крылом. Легенды, легенды, преданья,

преданья… Легенды бесчисленные уводят в пещеру, где взросла та живая лиана, все стволы, все ветви обвившая. Преданья бесчисленные вьются вокруг появленья той птицы бесплотной, той, что вдруг упадет и мгновенно взовьется. Но недавно изведал я две новизны: за дверью моей вихрился влажный ветер зимы, кружился, как дети кружатся, играя в прятки, когда луна приводит осень с гор. Другой был ветер свирепый, он метался, как тур иль кабан, почуявший гибель. «Этот ветер, — я думал, — из леса». Потом был еле внятный уху гул, как в раковине. — Этот ветер, — сказал я, — с океана.

167

Драцена— растение семейства лилейных.

168

Иарив— сокращение от «Тананариве».

169

Ламба— национальная одежда малагасийских женщин.

С языка ночи

Перевод С. Шервинского

1

Кожа натянута черной коровы, натянута мокрая, без просушки, натянутая в темени беспросветной. Кем черная корова забита? Умерла, не мычав, умерла, не ревев, умерла, хоть никто не преследовал на лугу, расцвеченном звездами. Натянута кожа на барабан ветров, ваяемых духами сна. Но барабан готов загреметь, едва увенчаются шпажником рожки выпущенного на волю теленка, и он пустится вскачь траву щипать по пригоркам. Будет гудеть барабан, наводить заклинаньями дрему до воскрешенья черной коровы, белой и розовой в реке лучезарного света.

2

Что совершается там, под землей, где далекий надир? Наклонись над колодцем, или рекой, или источником: увидишь дыру, глубину, и в дыре, в глубине, — луну, и самого себя, лучезарного и безмолвного, меж деревьев без корня, и безголосых птиц.

3

Ты дремлешь, любимая. Дремлешь и ты на руках у нее, моя младшая. Не вижу я ваших глаз, отягченных ночью, но знаю — в них переливы жемчужин иль виноградин созревших. Доброго ветра порыв распахнул дверь, складки надулись ваших воздушных одежд, затрепетали пряди волос, клочок бумаги слетел у меня со стола, я нагнал его на пороге. Приподнимаю лицо, в руке — незаконченные стихи. Ваши глаза мигают в лазури, я их называю: звезды.

4

Птица без цвета, без имени крылья сложила и застит единственное небесное око. Садится на дерево без ствола со сплошною листвою, никаким не колеблемой ветром, где никто не срывает плодов, садится и глаз не смыкает. Каких высиживает птенцов? Скоро взлетит с гнезда — значит, вывелись петухи, горланы всех деревень. Петухи одолеют тех, кто поет во сне и кормится зернами звезд.

5

Для бедняков, заедаемых клопами, большими, как небо, для бродящих по миру изгнанников, покинувших город света, для мятежников, для перебежчиков из армии мрака, вставших с земли, — что хотят совершить эти взлеты бесчисленных пальм, чьи листья — как ассагаи [170] , до блеска натертые маслом, неподвижно взметнувшихся выше домов, до предела, где их вершины, звеня голубиными снами, касаются кровли вселенной? Волнуются, давят друг друга, роняют листву, им уже не вернуться к живым, они грудами лягут в звездной пустыне — бессчетными бугорками для нищих, что спят без постелей, для тех, кто одет лишь собственной кожей, пропахшей пылью, для птиц, не свивших гнезда, для всех на свете пернатых.

170

Ассагай— метательное копье, дротик.

6

Вот она, та, в чьих глазах преломляются сны, чьи веки тяжелеют от дремы, чьи ноги окунуты в море, а скользкие руки торчат из воды с горстями кораллов и кристаллов блестящих соли. Их разложит она по кучкам в бухте тумана, тут же станет сбывать морякам, голым и безъязычным, — пока не польется дождь. И станет она невидимкой, и будут приметны лишь космы волос на ветру, словно клубок размотавшийся, да, может быть, зерна той пресной соли.

7

Чернокожий стекольщик, чьих бесчисленных глаз не видел никто, с кем по плечи вровень никто не вставал, чернокожий невольник в стекляшках, могучий, как Атлас, раб, держащий семь небосводов, — вот-вот его унесет река облаков, уже намочившая подол его паня. Тысячи тысяч кусков стекла у него упадают из рук и отскакивают от лба, лба с кровоподтеками от гор, где рождаются ветры. Присутствуешь ты при пытке его каждодневной, при безысходном его труде и агонии, словно впилась в него молния, едва океанские раковины затрубят на стенах востока. Но нет в тебе состраданья, ты и не вспомнишь, как мучиться он обречен всякий раз при крушении солнца.