Поэзия Африки

Коллектив авторов

Стихи из книги «Черные жертвы» (1948 г.)

Заглавная песнь

Перевод Д. Самойлова

Сенегальские стрелки, мои черные братья с ладонями, сохранившими жар во льду и в смерти, Кто прославит вас, если не брат по оружию, не брат ваш по крови? Я лишаю слова министров и генералов, Нет! Не позволю с презрительным одобрением зарыть вас в безымянной могиле. Вы — не просящие подаяния, не лишенные чести. Я сдеру со стен Франции рекламную вашу улыбку! Потому что другие поэты воспевали неживые цветы монпарнасских ночей, Воспевали неподвижность шаланд в сером шелке широких каналов, Воспевали изысканную безнадежность чахоточных стихотворцев. Сны бродят под ажурным пролетом белых мостов, Потому что другие поэты воспевали героев, — ваш смех был для них несерьезен, а черная кожа далека от канонов. Нет! Не говорите, что Францию я не люблю — пусть сам я не Франция, я знаю, что значит Франция, — Знаю, пламенный ее народ, каждый раз, когда руки его становились свободны, Писал слово «Братство» на пьедесталах своих монументов И одарял жаждой разума и жаждой свободы Все народы земли, всех гостей на всеобщем, торжественном празднестве. Так разве все это мне чуждо? Но зачем тогда бомба в саду, что возделан так бережно среди зарослей бруссы? Зачем тогда бомба, упавшая в дом, что построен так тщательно камень за камнем? Прости меня, Сира Бадраль, прости южную звезду моей крови! Прости своего потомка за то, что сменил он копье на шестнадцать звуков соронга [347] ! Наша

новая доблесть не в том, чтобы властвовать, а в том, чтобы стать ритмом и сердцем народа, Не в том, чтобы лелеять землю, а в том, чтобы в ней умереть, а потом прорасти, словно зернышко проса, Быть не главою народа, но устами его и трубой. Кто прославит вас, если не брат по оружию, не брат ваш по крови, Сенегальские стрелки, мои черные братья с жаркими ладонями, распростертые подо льдом и смертью?

347

Соронг— слово народа фульбе, означающее вид коры.

Париж,

апрель 1940г.

Сенегальским стрелкам, погибшим за Францию

Перевод М. Ваксмахера

Вот оно, солнце. Под его лучами наполняется нежностью девичья грудь, Улыбаются старики на зеленых скамейках И готовы проснуться в материнской земле мертвецы. Слышу гул канонады… Может быть, это снова пушки Ируна? Люди несут на могилы цветы, зажигают вечный огонь — пусть погреется Неизвестный Солдат… Мои чернокожие братья, разве кто-нибудь вспомнил о вас? Полмиллиона ваших детей обрекли на закланье во славу войны, и авансом льется елей похвал на будущих мертвецов. Die schwarze Schande! [348] Слушайте меня, сенегальские стрелки, в одиночестве смерти и черной земли, В одиночестве вашем без глаз и ушей, в одиночестве кожи моей черней, В ночи, не согретой даже теплом товарищей ваших, с вами бок о бок лежащих, как прежде лежали они бок о бок в окопах, как прежде сидели рядом на деревенских сходках, — Слушайте меня, стрелки с черной кожей, слушайте, хоть и нет у вас глаз и ушей, лишь тройная ограда мрака. Здесь не будет ни плакальщиц, ни даже слез ваших вдов. Вдовам помнятся только приступы вашего гнева, вдовам нравятся только ласки живых. Вопли плакальщиц слишком светлы. Слишком быстро высохли слезы на щеках ваших жен — так в жару высыхают потоки, бегущие с Фута-Джаллона [349] . Даже самые горькие слезы слишком светлы и выпиты слишком поспешно уголками забывчивых губ. Мы вам приносим… Слушайте нас — нас, по складам повторявших имена ваши в долгие месяцы, когда вы умирали… Мы вам приносим, в эти дни безмерного страха, мы приносим вам дружбу… Мы — ровесники ваши… О, если б сумел я воспеть голосом, докрасна раскаленным, Дружбу, словно чрево, жаркую, крепкую, как сухожилье! Слушайте нас, мертвецы, в болотах среди бесконечных равнин Севера и Востока. Примите горсть этой красной земли, пропитанной кровью ваших белых собратьев, Примите привет от ваших черных товарищей, Сенегальские стрелки, павшие за республику!

348

Черный позор! (нем.).

349

Фута-Джаллон —горный массив и плато в западной части Гвинеи.

Тур,

1938

Люксембургский сад. 1939

Перевод Е. Гальпериной

Люксембургский сад в это утро, Люксембургский сад в эту осень, — прохожу его, словно юность свою прохожу, Ни влюбленных, ни лодок в прудах, ни цветов, ни фонтанов. Где цветы Сентября, где веселые детские крики, отрицавшие близость зимы? Только два смешных старичка копошатся на теннисном корте. В это осеннее утро не видно детей: детский театр закрыт! Люксембургский сад, в нем найти не могу моей юности, свежей, как зелень лужаек. Неужели и вправду разбиты мечты, неужели друзья, побежденные, пали? Пали, как падают листья в саду, растоптаны, ранены насмерть, истекая последнею кровью, Чтоб улечься в братской могиле?.. Люксембургский сад, я узнать его не могу — стоят часовые, Пушки свозят сюда, чтобы прикрыть трусливое бегство властей, Роют окопы у старой скамейки, где я познал нежность впервые раскрывшихся губ. Узнаю эту надпись — да, опасная юность! Я смотрю, как падают листья в укрытья, в окопы, в траншеи, Где струится кровь моего поколенья. Европа хоронит тех, кто стал бы дрожжами для наций, кто стал бы надеждой новых народов.

Геловару

Перевод Д. Самойлова

Геловар! Мы слушали тебя, мы внимали тебе слухом сердца. Вспыхнул светозарный твой голос в ночи нашей неволи, Как глас Повелителя бруссы, и трепет пробежал по позвонкам наших скрюченных спин! Мы — птенцы, выпавшие из гнезда, лишенные надежды, ослабевшие телом, Звери с выдранными когтями, обезоруженные солдаты, голые люди. Вот мы, одеревенелые, неуклюжие, как слепые без поводыря. Самые честные умерли: они не сумели протолкнуть себе в горло корку позора. А мы в тенетах, и мы беззащитны перед варварством цивилизованных. Нас истребляют, как редкую дичь. Слава танкам и самолетам! Мы искали опоры, но она осыпалась, как песчаные дюны, Искали командиров, их не было, однополчан — они уже не желали нас знать. И мы уже не узнавали Францию. Мы в ночи взывали о бедствии. Но молчанье нам было ответом. Князья церкви замолкли, Правители провозгласили великодушье гиен: «Разве дело в неграх?! Разве дело в людях?! Пустяки! Когда дело идет о Европе!» Геловар! Твой голос вещает о чести, о борьбе и надежде, ее крылья трепещут в нашей груди. Твой голос обещает нам Республику, где мы воздвигнем Город в свете синего дня, Среди равных народов-братьев! И мы ответствуем: «Мы здесь, Геловар!»

Лагерь военнопленных,

Амьен, 1940

Лагерь. 1940

Перевод Д. Самойлова

Священная роща любви снесена ураганом, Сломаны ветки сирени, увяли запахи ландышей, — И бежали невесты на Острова, открытые ветрам, на южные Реки, Горестный вопль прошелся по влажному краю виноградников и песнопений, — От Восхода к Закату, как по сердцу клинок молнии. Вот огромный поселок из глины и веток, поселок, распятый чумными канавами. Голод и ненависть здесь набухают в оцепененье смертельного лета. Это огромный поселок, намертво схваченный колючим ошейником. Огромный поселок под прицелами четырех настороженных пулеметов. И благородные воины клянчат окурки, И ссорятся с псами из-за объедков, и ссорятся во сне из-за собак и кошек. Но все же только они сохранили простодушие смеха и свободу пламенных душ. Опускается вечер, словно кровавые слезы, освобождая ночь. И не спят эти большие розовые младенцы, охраняя больших русых детей, больших белых детей, Что не находят покоя во сне, ибо грызут их вши плена и блохи заботы. Их баюкают сказки ночного бдения, и печальные голоса сливаются с тропами тишины, Их баюкают колыбельные песни, колыбельные без тамтамов, без ритмичного всплеска черных ладоней: «Это будет завтра, в послеполуденный час — виденье подвигов И скачка солнца в белых саваннах по бесконечным пескам». А ветра как гитары в деревьях, и колючая проволока звучнее, чем струны на арфе, И прислушиваются кровли, и склоняются звезды, улыбаясь бессонными очами, — Там, вверху, там, вверху, сияют их черно-синие лица!.. И нежнеет воздух в поселке из глины и веток, И земля становится живой, как часовые, и дороги зовут их к свободе. Они не уйдут! Не отступятся ни от каторжного труда, ни от радостного долга. Кто же примет на себя позорный труд, если не тот, кто рожден благородным? Кто же будет плясать в воскресенье под тамтамы солдатских котлов? И разве они не свободны свободой судьбы? Священная роща любви снесена ураганом, Сломаны ветки сирени, увяли запахи ландышей, — И бежали невесты на Острова, открытые ветрам, на южные Реки.

Фронтовой

концлагерь 230

Памяти погибших

Перевод Д. Самойлова

Распластались они по дорогам неволи, по дорогам разгрома, Стройные тополи, статуи черных богов в золотых торжественных мантиях, Сенегальские пленники — как угрюмые тени на французской земле. Напрасно скосили ваш смех — этот черный цветок, чернейший цветок вашей плоти, Цветок первозданной красы среди голого отсутствия цветов, Горделиво смеющийся черный цветок, самоцвет незапамятной древности! Вы — первичная плазма и тина зеленой весны мирозданья, Плоть первозданной четы, плодоносное чрево, Вы — священное изобилие светлых райских садов И неукротимый лес, победитель молнии и огня. Необъятная песнь вашей крови победит машины и пушки, Ваше трепетное слово одолеет софизмы и ложь, Нету ненависти — ваши души свободны от ненависти, нет вероломства — ваши души лишены вероломства. О черные мученики, бессмертное племя, позвольте, я скажу за вас слово прощения.

Фронтовой концлагерь 230

Расстрел в Тиаруа [350]

Перевод Д. Самойлова

Черные узники, вернее, французские узники! Значит, правда, что Франция — больше не Франция? Значит, правда, что враг украл ее душу? Правда то, что злоба банкиров купила ее стальные руки? И разве ваша кровь не омыла нацию, позабывшую о прежнем своем назначении? Разве кровь ваша не смешалась с искупительной кровью героев Франции? И разве ваши похороны не станут погребением святой Девы-Надежды? Кровь, кровь, о черная кровь моих братьев! Ты пятнаешь белизну моих простынь, Ты — пот, омывший мою тоску, ты — страданье, от которого хрипнет мой голос. О, услышьте ослепший мой голос, глухонемые гении ночи! Кровавым ливнем падает саранча? И сердце мое взывает к лазури и к милосердию! Нет, вы не напрасно погибли, о Мертвые! Ваша кровь не была тепловатой водицей. Она орошает глубинные корни нашей надежды, что еще расцветет в этом сумраке. Она наш голод и жажда чести — великие наши властители. Нет, вы не напрасно погибли. Вы — свидетельство бессмертия Африки. Вы — залог грядущего мира. Спите, Мертвые! Пусть вас баюкает мой голос, голос гнева, голос, который лелеет надежду!

350

Тиаруа. —См. прим. 87.

Париж

декабрь 1944 е.

Стихи из книги «Образы Эфиопии» (1956 г.)

Кайя-Маган

Перевод Д. Самойлова

Я — Кайя-Маган [351] ! Я первейший из первых, Я царь ночи черной, ночи серебристой, царь ночи прозрачной. Пасите газелей моих в лугах, безопасных от львов, вдали от чарующей власти моего голоса. Восхищением украшены эти долины молчания! Здесь вы, мои повседневные звезды и цветы, здесь вы, чтобы разделить радость моего пиршества. Так кормитесь от моего изобильного лона, — мне не надо кормиться, ибо сам я — источник радости. Кормитесь млечной травой, что сияет на моей мощной груди! Пусть возжигают каждый вечер двенадцать тысяч звезд на Главной Площади, Пусть греют двенадцать тысяч плошек, украшенных морскими змеями, для моих верноподданных, для оленят моего стада, для чад моих и для домочадцев, Для геловаров девяти крепостей и деревень, затерянных в бруссе, Для всех, кто вошел через четыре изукрашенные арки — Торжественным шествием моих покорных народов (их следы затерялись в сыпучих песках Истории), Для белых из северных стран, для черных с лазурного юга, Для краснокожих с далекого запада и для кочевников с великих рек. Так кормитесь соком моим, и растите, дети силы моей, и живите, познавая всю глубину бытия, — Мир тем, кто уходит! Дышите дыханьем моим. Говорю вам: я Кайя-Маган — Царь луны, я объединил день с ночью, Я Князь Севера и Юга, Князь восходящего солнца и заходящего солнца И долины, где бьются самцы из-за самок. Я — горнило, где плавятся драгоценные руды И исторгается оттуда красное золото и красный-красный человек, моя чистая и нежная любовь, Я Царь Золота, в ком соединилось великолепие полудня и нега женственной ночи. Птичьи стаи, слетайтесь на мой выпуклый лоб под змеевидными волосами И вкусите не от пищи, а вкусите от мудрости того, Кто познал тайные знаки в своей прозрачной башне. Пасите оленят моего стада под царским жезлом моим, под моим полумесяцем. Я Буйвол, что смеется над Львом [352] и над ружьями его, что набиты зарядами по самую глотку, — Пусть остерегается Лев за своей неприступной оградой. Мое царство есть царство изгнанников Цезаря, великих изгоев разума или чувства. Мое царство есть царство Любви, — я слабею Пред тобой, чужеземная женщина, с глазами, как светлая просека, с губами, как румяное яблоко, вожделеющая и трепещущая, как неопалимая купина. Ибо я — две створки ворот, двойной ритм пространства и третье время. Ибо я — ритм тамтама, сила грядущей Африки. Спите, оленята моего стада, под моим полумесяцем.

351

Кайя-Маган— «царь золота», титул правителя африканского государства Гана (III–XIII вв.); у Сенгора — символ властителей древних африканских империй.

352

Я Буйвол, что смеется над Львом… — В африканском фольклоре буйвол символизирует силу, а лев — могущество, власть.

Нью-Йорк

Перевод М. Ваксмахера

(Для джаз-оркестра и соло на трубе)

I

Нью-Йорк! Сначала меня смутила твоя красота, твои золотистые длинноногие девушки. Сначала я так оробел при виде твоей ледяной улыбки и металлически-синих зрачков, Я так оробел. А на дне твоих улиц-ущелий, у подножия небоскребов, Подслеповато, словно сова в час затмения солнца, моргала глухая тревога, И был, точно сера, удушлив твой свет, и мертвенно-бледные длинные пальцы лучей смыкались на горле у неба, И небоскребы зловеще грозили циклонам, самодовольно играя своими бетонными мышцами и каменной кожей. Две недели на голых асфальтах Манхеттена — А к началу третьей недели на вас прыжком ягуара налетает тоска, — Две недели ни колодца, ни свежей травы, и птицы откуда-то сверху Падают замертво под серый пепел террас. Ни детского смеха, ни детской ручонки в моей прохладной ладони, Ни материнской груди, только царство нейлоновых ног, только стерильные ноги и груди. Ни единого нежного слова, только стук механизмов в груди — Стук фальшивых сердец, оплаченных звонкой монетой. Ни книги, где бы слышалась мудрость. Палитра художника расцветает кристаллом холодных кораллов. И бессонные ночи… О ночи Манхеттена, заселенные бредом болотных огней, воем клаксонов в пустоте неподвижных часов. А мутные воды панелей несут привычную тяжесть гигиеничной любви, — Так река в половодье уносит детские трупы.

II

Пробил твой час, о Нью-Йорк, — час последних расчетов. Пробил твой час! Но ты еще можешь спастись, Только раскрой свои уши навстречу тромбонам бога, только пусть новым ритмом стучит твое сердце — ритмом горячей крови, твоей крови! Я видел Гарлем, гудевший ульем торжественных красок, рдевший огнем ароматов, — То был час чаепитий в американских аптеках, — Я видел, как Гарлем готовился к празднику Ночи, и призрачный день отступал. День отступал перед Ночью, ибо Ночь правдивее дня. Я видел Гарлем в тот час, когда сквозь кору мостовых господь прорастать заставляет первозданную жизнь — Все элементы стихий земноводных, сверкающих тысячью солнц. Гарлем, Гарлем, вот что я видел! Гарлем, Гарлем, я видел: зеленые волны хлебов плеснули из-под асфальта, что вспахан босыми ногами пляшущих негров. Бедра, волны шелков, груди как наконечники копий, пляска цветов, пляска сказочных масок, У самых копыт полицейских коней — круглые манго любви. Я видел: вдоль тротуаров струились потоки белого рома, и черное молоко бежало ручьями в синем тумане сигар. Я видел: вечером с неба падал хлопковый снег, видел ангелов крылья и перья в волосах колдунов. Слушай, Нью-Йорк! Слушай Гарлема голос — это твой собственный голос рыдает в гулком горле гобоя, это тревога твоя, сдавленная слезами, падает крупными сгустками крови. Слушай, Нью-Йорк, это вдали бьется сердце твое ночное в ритме и крови тамтама, тамтама и крови, тамтама и крови.