Поэзия Африки

Коллектив авторов

(Медленно опускается на землю: он мертв.)

Корифей

Светлый рассвет, новые зори, да спадет пелена с глаз моего народа.

Хор

Байете Баба! Байете о Байете!

Корифей

Росы, прохладные росы пробуждают подземные корни народа.

Хор

Байете Баба! Байете о Байете!

Корифей

И там — высокое солнце в зените светит всем народам земли.

Хор

Байете Баба! Байете о Байете!

(Повторяет припев, медленно удаляясь за занавес.)

Стихи из книги «Ноктюрны» (1961 г.)

«Рука рассвета…»

Перевод М. Ваксмахера

(Для

флейт)

Рука рассвета ласково тронула веки мои ночные, И улыбка твоя взошла над туманами, что монотонно плывут над Конго моим, И я откликнулся сердцем на девичью песню с зарею проснувшихся птиц, Кровью своей откликнулся, которая некогда отмечала горячими ритмами белую песню соков в ветвях моих рук. Видишь бруссы цветок, и звезду у меня в волосах, и ленту на лбу пастуха?.. Я флейту пастушью возьму, что ритмом своим охраняет спокойствие стад, И весь день, до заката, в тени твоих длинных ресниц, возле источника, Верный тебе, я буду пасти твое светлорунное стадо. Потому что сегодня утром рука рассвета ласково тронула веки мои ночные, Потому что весь день, до заката, откликается сердце мое на девичью песню птиц.

«Ты долго сжимала…»

Перевод Е. Гальпериной

(Для калама [359] )

Ты долго сжимала руками голову черного воина, Казалось, сумерки роковые уже охватили его, И я видел с холма, как солнце закатилось в бухты глаз твоих… О, когда же, когда смогу я увидеть родину, чистый горизонт твоего лица? Когда голод смогу утолить у стола твоей темной груди? Но в сумрак уходит теплая нежность гнезда. Я увижу другие глаза, буду жить под небом чужим, Буду пить из ручья иных губ, прохладней лимона, И, укрытый от бурь, засыпать под крышей волос чужих. Но каждый год, когда вино весны воспламенит воспоминанья, Я вновь томлюсь, зову я родину мою и свежий дождь твоих глаз над жаждою саванн.

359

Калам— вид четырехструнной гитары, под аккомпанемент которой обычно исполняют хвалебные и лирические песни (прим. Сенгора).

«О дороги бессонницы…»

Перевод М. Ваксмахера

(Для флейт и балафонга)

О дороги бессонницы, дороги полуденные и дороги ночные, такие безмерно длинные! Цивилизованный чуть ли не с детства, я не научился смирять белого бога Сна. Я знаю его язык, но акцент мой ужасен… Тьма непроглядно черна, а скорпионы на ленте дороги — цвета ночного песка. Оцепененье сдавило грудь, и в груди — колючки и хрипы… А сегодня ко мне наведался бриз, тот, что ко мне прилетал в Жоале В час, когда странные птицы, посланники Предков, пели оду вечерней росе. О, лицо твое… Память о нем раскинула жаркий шатер у меня на сердце, Я вижу синюю рощу твоих волос. Улыбка твоя Млечным Путем мой небосклон рассекла. Золотистые пчелы на щеках твоих смуглых жужжат, словно звезды, И на твоем подбородке мерцает Южный Крест, И Большая Медведица горит на высоком твоем челе. Я кричу, чтобы выплеснуть радость, затопившую сердце, — так Нигер бывает небесной затоплен водою во время сезона дождей. Я выплесну радость мою, я крикну птицам: «Нанио!» [360] Я крикну влюбленным, что шепчутся на песчаной циновке океанского берега: «Нанио!» И долго под пологом иссиня-черного отдыха буду лежать, Долго спать в спокойствии мирном Жоаля — Пока ангел Зари не вернет меня в руки твои, К твоему жестокому и такому жестокому свету, Цивилизация!

360

Слушайте! (язык народа серер).

«Я сидел как-то вечером…»

Перевод М. Ваксмахера

(Для калама)

Я сидел как-то вечером на унылой прозе скамьи. Часы ожиданья вытягивались передо мной в бесконечную линию, как монотонность столбов на долгой дороге. И вдруг у меня на щеке — золотисто-коричневый луч твоего лица. Где я встречал этот теплый и гордый цвет? Это было во времена правителей древнего Сина. Когда отец отца моего читал невесты лицо на оловянных страницах прудов. Как стало тепло на закате… Это на улицы сердца снова Лето пришло. Деревья облиты золотом, деревья в пылающих бликах; что же это? Весна? У женщин — воздушная поступь купальщиц на солнечном пляже, А длинные мускулы ног — струны арфы под матовой кожей. Проходят служанки с царственной шеей, — верно, идут за водою к источнику в час вечерней прохлады. А газовые фонари — высокие пальмы, в них ветер поет свои жалобы, А улицы — тихие, белые, как в послеобеденный час моего далекого детства. О подруга моя цвета Африки! Продли этот час ожиданья. Те, кого мучит голод, безмерно богаты своей Прозорливостью. Их улыбка нежна. Это улыбка Предков моих, танцующих в синей деревне.

«О, забыть всю эту ложь…»

Перевод Е. Гальпериной

(Для флейт и балафонга)

О, забыть всю эту ложь, как рваные раны на теле предместий, Все измены, и взрывы, и плен, и смерть, поразившую душу, — То молчанье развалин, там, далеко, в заснеженной белой России, — Все надежды мои, что скошены

грубо под корень, и душа, как обезумевшая Дева, отданная поруганью. В мягкой нежности, в светлой нежности этой весны, Вспомнить, о, вспомнить девушек наших, как мечтаешь о чистых цветах В жестокой чащобе бруссы. Во мраке диких лесов Помнить, верить, что есть еще свет удивленных весенних глаз, Раскрытых, как светлая просека на заре, ее повелителю — Солнцу. Верить, что есть еще пальцы, нежнее, чем пальмы, нежней колыбельной ньоминка [361] , Нежные пальцы, чтоб убаюкать мне сердце, нежные пальмы для сна моего и тревоги. Привет тебе, пальма, твой стан, и гибкий и стройный, твой строгий лик взнесены над чащей. О черные губы, их поцелуй — только для братьев воздушных, пассатов. Только бы слушать твой голос, медлительный и глубокий, как вдали гудящая бронза. Только бы слушать биенье наших сердец в ритме тамтамов, Верить, что Юная Дева в нетерпенье на пристани ждет меня, Ищет лицо мое в ярком цветенье платков. В ясной нежности этой весны верить: она меня ждет, Дева черного шелка.

361

Ньоминка —народ, обитающий в устье реки Салум.

«То была ли магрибская ночь?..»

Перевод М. Ваксмахера

(Для двух флейт и одного далекого тамтама)

То была ли магрибская ночь? Я покидал Могадор [362] , его девушек цвета платины. То была ли магрибская ночь? Нет, и нашей она была, эта ночь, наша Ночь, ночь Жоаля, Ночь до рождения нашего. Ты причесывалась перед зеркалом моих глаз. Мы сидели с тобою в сумраке нашей тайны, полные смутной тревоги, — Ожидание имя ее, — и трепетали ноздри твои. Ты не забыла еще спокойного гула, заливавшего ночь? Волна за волной, вырываясь из города, Гул накатывался на нас и у ног утихал. Далекий маяк подмигивал справа, А слева, у сердца, — неподвижность твоих зрачков. О внезапные молнии в душной ночи! Я видел твое лицо, Я его пил, оно было ужасно, и его черты искаженные разжигали все больше жажду мою, И в моем удивленном сердце, в моем молчаливом сердце, которому было уже невмочь, — Каждый звук, доносившийся издали, даже лай далекого пса, в нем взрывался гранатой. Потом золотисто песок захрустел, будто листья взмахнули ресницами. Черные ангелы, гигантские боги Эдема, мимо прошли, И ночные легкие бабочки, словно лунные блики, мерцали у них на руках. А для тебя и меня это счастье чужое было точно ожог. Наши сердца колотились — их стук долетал до Фадьюта [363] , Как дрожь возмущенной земли под победной стопою атлетов, Или голос влюбленной женщины, поющей сумрачный блеск красоты любимого своего. А мы не решались рукой шевельнуть, и наши губы беззвучно дрожали. Ах, если бы камнем на грудь кинулся с неба орел, оглушая нас клекотом дикой кометы… Но неумолимо теченье влекло меня прямо на рифы — на ужасную песню твоих неподвижных зрачков. Будут ночи другие у нас, ты вернешься, сопэ, к сумрачной этой скамье, Ты будешь все та же всегда — ты будешь другая всегда. Но сквозь все твои превращенья я буду боготворить Лицо нашей Кумба-Там.

362

Могадор— старое название города и порта Эсуара в Марокко.

363

Фадьют— островок около Жоаля.

«Но воспоют ли вас…»

Перевод Е. Гальпериной

(Для кларнетов и балафонга)

Но воспоют ли вас, влюбленные, при стеклянном свете грядущего? Воспоют ли под звуки флейты любовные ночи прошлых времен? О дождь зеленый! На что мне все славословья певцов, если я иссохшею веткою стану, Если Христос не воскресит меня светлой весной? Ни к чему мне робкие пляски юных влюбленных! Я б умчал тебя на коне туарега, опьяненное тело к сердцу прижал бы Среди вскриков взметнувшейся крови и посвиста копий. Я порву все путы Крови. Я буду на вахте Всю бесконечно долгую, единственную ночь любви. Твой голос мягче теплоты гнезда, и сердце — черная голодная змея — ждет хлеба твоих губ. Я порву все путы Европы, чтобы выткать мой стих на золотистом песке твоих бедер. И что мне Христос! Пусть имя его горит на святых вратах. Без тебя мне и рай не рай, и я обречен на ад.

«За какой грозовою ночью…»

Перевод М. Ваксмахера

(Для калама)

За какой грозовою ночью вот уже трое суток ты прячешь свое лицо? Какие раскаты грома срывают с теплой постели это сердце твое, Когда сотрясаются хрупкие стены моей груди? Пленник росистой поляны, я дрожу на холодном ветру. Вероломные тропы лесные завели меня в дебри. Лианы — а может быть, змеи? — опутали ноги мои. Я сползаю по скользкому склону в овраг непонятного страха, И увязает мой крик во влажной трясине хрипа. Когда я услышу твой голос, лучезарная радость Зари? Когда я увижу свое отраженье в смеющемся зеркале твоих беспредельных очей? И какими дарами умиротворить мне белую маску богини? Кровью ли птиц и козлят или жертвенной кровью своей? Или песней смиренною смыть с себя пятна гордыни? Будь же милостива ко мне.