Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика
Шрифт:
— Вы, конечно, вольны смеяться надо мной…
Этот изящный оборот, всплывший в памяти шефа «Монако» вместе с отцовским ремнём и двойкой по литературе, тронул доброе сердце монархистки.
— Александр Борисович, я над вами не смеюсь, но, к сожалению, мы люди разные по мировоззрению и духу.
— Почему? Потому что я марксист?
— Нет, у вас скверные манеры. Ну, как вы можете попрекать свою жену, что вам недоплатил ваш тесть, ананьевский бухгалтер?
— Это факт. Так оно и было!
— Но это же ужасно...
— Привычка, извините. Рудимент! В своё время мы в нашем управлении говорили только шёпотом — везде были уши органов. Когда я нервничаю, у меня появляются старые привычки. Ирина Филипповна, — вдруг добавил он дрогнувшим голосом. — Позвольте сделать вам одно признание?
— Александр Борисович, не надо.
— Разрешите, умоляю вас!
— Но хотя бы при этом не оглядывайтесь, меня это сильно раздражает!
— Хорошо! Я вас люблю…
— О господи, опять… Александр Борисович, объясните мне, пожалуйста, кого вы ищите за спиной на потолке? Как вам не стыдно!
— Извините, нервы! Это смешно, я понимаю, но если вдуматься серьёзно, за этим драма целой жизни. Страх, комплексы, приниженность, нехватки... До вас я любил всего однажды. Сима, моя жена, не в счёт: да, семья, да, ребёнок, да, с годами появились общий бюджет и теплота, но сначала всё было по расчёту, и двенадцать тысяч мне ещё сейчас не доплати...
— Александр Борисович!
— Хорошо, хорошо! Чёрт с ними, не буду вспоминать. И вот теперь, когда в моей жизни появились вы…
— Я вас прошу, оставим эту тему!
— Почему? Ирина Филипповна... Да, я не монархист, и у меня не безупречные манеры, но чувство к вам меня в корне изменило. Клянусь! Я сам себя не узнаю. Я всегда избегал ненужных неприятностей: стыдно говорить, но если я шёл с какой-нибудь дамой в ресторан, и к ней начинали приставать, я тут же, э, э, э… уходил.
— Очень мило!
— Как видите, я с вами предельно откровенен, и поэтому ответьте на вопрос: кому я делаю признание, — не вам ли, жене безжалостного Пумы?! Я знаю, что могу получить нож в спину или кирпичом по голове, и меня это не страшит. Потому что вы сделали из меня совсем другого человека: рыцаря, аристократа духа... Теперь ещё пример: я продаю партию зеркал для попугайчиков без предварительной оплаты — а это что такое?! Тоже факт… Кому я раньше отпускал без предоплаты? Никому!
— Александр Борисович, меня пугают ваши жертвы.
— Минуточку! А на кого я тратил больше, чем трачу на жену? Боже упаси, это наша семейная традиция: любой подарок, который я делаю любовнице, должен быть дешевле, чем жене, а вам я предлагаю стоимость вагонной нормы. Ну, возьмите тот же злополучный пух? Вот вы смеётесь: нонсенс, перья… Но вы только вдумайтесь, пожалуйста: я, марксист по убеждению, буду шить пуховые подушки, чтобы восстанавливать монархию в стране. И для кого я это делаю?!
Горчак умолк. Он стоял в стороне от многоконтурного светового круга, который падал из-под обложки «Плейбоя», заменившей абажур. Сквозь прореху в обложке прорвался ослепительный луч. Он вонзился в пшеничные усики шефа «Монако», украшенные куриным пером. Лицо его выражало достоинство и покой умирающего, огласившего свою последнюю волю, а на лбу и щеках блестели крупные капли пота.
— Ирина Филипповна, — сказал он, приглаживая светлый редеющий пушок на голове. — Я думаю, найдутся интересы, которые станут общими для нас. Давайте сходим в «Южную Пальмиру»...
— Но если ко мне станут приставать, — с иронией спросила монархистка, — вы тоже убежите?
— Ну, что вы, — пойдут гробы! Буду убивать!
Глава 12. Общий диагноз
Берлянчик сидел в кабинете и нетерпеливо вызванивал Гаррика Довидера, когда вошла секретарь и доложила неприятную новость.
В артгалерее «Виртуозов Хаджибея» работала охранником Галина Крот. Бывшая спортсменка, мастер спорта и чемпион Европы по волейболу, Галина влачила жалкое существование: была охранником, мыла в бухгалтерии полы, жила в девятиметровой комнатушке с больной матерью и братом наркоманом, родила без мужа и, по словам её подруги, подумывала о том, чтобы выброситься из окна своей многоэтажки. Накануне вечером она напилась, закрыла помещение и ушла, оставив артгалерею без охраны. Картины на десятки тысяч долларов были брошены на произвол судьбы. Узнав об этом, Берлянчик коротко сказал:
— Уволить!
Обычно Додик избегал подобных мер.
В отличие от Димовича, который заявлял своим сотрудникам:
«Я не требую, чтобы вы меня любили! У вас есть жёны, у вас есть сестры — любите их. А я плачу и требую работы!» — и выгонял любого, кого уличал в служебной нерадивости, Берлянчик был образцом монашеской терпимости. Он никогда не мог уловить грани между состраданием и жестокими законами финансового выживания. В этом смысле он хотел совместить несовместимое: зарабатывать большие деньги, не ломая судьбы и не лишая куска хлеба даже самых бесполезных из своих подчинённых.
После великих строек у Берлянчика осталось полтора десятка рабочих, которые, как правило, ничего не делали: пили водку, «забивали козла» или просто спали в тенёчке под развесистой акацией. Додик знал об этом, но не принимал никаких мер, радуясь в душе, что обеспечил блаженное существование трудовому люду, от которого ничего не зависело в общей деятельности фирмы.
Но Крот — это было совсем другое. Ограбление галереи повлекло бы за собой огромные финансовые траты. Поэтому, скрепя сердце, он решился на крайнюю меру, оставив в стороне всё, что знал о трагической судьбе Галины Крот.