Пол и секуляризм
Шрифт:
В том же ключе американский юрист Джозеф Стори отмечал, что «брак рассматривается всеми цивилизованными нациями как особый и благоприятный договор. По своему происхождению это договор естественного права». Он был, продолжает Стори, «родителем, а не дитем общества» [185] . В Германии Иоганн Готтлиб Фихте высказал мнение, что «отношения брака — истинный образ жизни взрослых людей обоих полов, которого требует даже природа» [186] . Фихте приравнивает цивилизацию к зрелости; процесс взросления у обществ, как и у индивида, был «естественным» процессом. Наполеоновский министр по делам религии Жан-Этьен-Мари Порталис считал, что брак — это «не гражданский и не религиозный акт, а естественный акт, привлекший к себе внимание законодателей и освященный религией» [187] . Французский социолог Фредерик Ле Пле утверждал, что «частная жизнь накладывает свой отпечаток на публичную своим характером. Семья — фундамент государства» [188] .
185
Connolly B. «Hindoo Marriage» and National Sovereignty in the Early Nineteenth-Century United States // Warring for America, 1803–1818 / Eds. N. Eustace, F. J. Teute. Chapel Hill, 2017. P. 25.
186
Hull I. Sexuality, State and Civil Society. P. 318–319.
187
Rochefort F. Laicite et droits des femmes: Quelques jalons pour une reflexion historique // Archives de Philosophie du droit. 2005. № 48. P. 100.
188
Perrot M. Introduction // A History of Private Life. P. 106.
Влияние
189
Najmabadi A. Women with Mustaches and Men without Beards. P. 59.
материнство играло фундаментальную роль в построении национальной идентичности и влекло за собой образование целого ряда дискурсивных практик, которые маркировали женщину одновременно как локус «отсталости» Египта и как сферу трансформации, которая должна быть модернизирована [190] .
В период правления Хашимитов в Ираке (1920–1958), согласно исследованию Сары Персли, модернизаторы, изучив западные институты, пытались объявить незаконным шиитский временный брак (заключавшийся ради непосредственного получения сексуального удовольствия), утверждая, что постоянные союзы с целью деторождения были единственной формой брака, которую будет санкционировать государство [191] . В 1958 и 1959 годах был принят ряд законов (среди них законы о земельной реформе, трудовое законодательство и закон о защите детей), которые были нацелены на стабилизацию института семьи — репродуктивного агента государства. Современные матери изображались освобожденными от «запутанных локализированных традиций», теперь они могли посвятить себя «гигиеничной, упорядоченной, рациональной, безопасной» домашней жизни, целью которой было обеспечение сохранения нации. «Наконец-то освободившись от прошлого, — замечает Персли, — египетские женщины оказались в ловушке будущего» [192] . Иначе говоря, женщины были инструментом, при помощи которого мужчины смогли обезопасить свое видение будущего как продолжения настоящего. Брак обеспечивал не только защиту семейного имущества, он также гарантировал (расовую, этническую) гомогенность «народа», который представлялся основой нации. Он также предлагал в секулярном контексте обещание бессмертия, которое раньше давала религия.
190
Kholoussy H. Talking about a Revolution: Gender and the Politics of Marriage in Early Twentieth-Century Egypt // Graduate Researcher: Journal for the Arts, Sciences, and Technology. 2003. Vol. 1. № 2. P. 29.
191
Pursley S. A Race against Time: Governing Femininity and Reproducing the Future in Revolutionary Iraq, 1945–1963. P. 19. Диссертация, защищенная в 2011 году в Городском университете Нью-Йорка.
192
Ibid. P. 10, 20.
Гендерная асимметрия лежит в самой сердцевине определения брака. Один анонимный немецкий автор исчерпывающее это сформулировал: «Ни в коем случае равенство не должно распространяться на качества полов». Гердер выразил это более поэтично: «Для того, чтобы произвести мелодию жизни, должны быть созвучные тона, а не унисон» [193] . Либеральные теологи из Бадена вторят этим взглядам, приписывая «Природе» необходимое неравенство между полами [194] . Голландский министр юстиции из либеральной партии отмечал в 1900 году, что «характер брака не совместим с принципиальным равенством между мужчиной и женщиной» [195] . Француз Порталис предупреждал, что «супружеское общество не могло бы существовать, если один из супругов не был подчинен другому» [196] . Законы, регулировавшие национальность, отдавали приоритет отцовству, в случаях, когда мать было родом из другой страны, верх брала национальность отца [197] .
193
Hull I. Sexuality, State, and Civil Society. P. 295.
194
Herzog D. Intimacy and Exclusion: Religious Politics in Pre-Revolutionary Baden. Princeton: Princeton University Press, 1996. P. 95–98.
195
Therborn G. Between Sex and Power: Family in the World, 1900–2000. New York, 2004. P. 17.
196
Rochefort F. Laicite et droits des femmes. P. 101.
197
О Британии см.: Klug F. «Oh to Be in England»: The British Case Study // Woman-Nation-State / Ed. N. Yuval-Davis, F. Anthias. London, 1989. О британском влиянии в Иордании см.: Massad J. Colonial Effects. P. 35–38.
Связь секса с браком и деторождением не была чем-то новым, но новые формы этой связи на Западе проистекают от протестантской Реформации, для Вебера и многих других, источника индивидуализма и превращения религии в частное дело. Вебер предполагает, что подчинение секса браку было чертой раннего религиозного учения, исходно попыткой духовенства укротить разнузданное эротическое начало оргиастических сект, но позднее это стало особенностью протестантизма. Дюркгейм полагал, что брак направляет сексуальное желание женщин (более «инстинктивное», чем у мужчин) на общественно желательные моральные цели [198] . Дженет Джейкобсен связывает протестантские представления о свободе с регулированием сексуальности браком. Для Лютера, пишет она, «протестантская свобода — стимулирование сексуальности в пику безбрачия духовенства и монахов, и это стимулирование прежде всего брачной и репродуктивной сексуальности» [199] . Вслед за Вебером, она строит общий тезис на том, что секулярное понятие индивидуальной свободы (а также морали) зависело от канализирования сексуальности в брачные связи и направления ее на деторождение. Действительно, сама концепция детства как отдельной стадии жизни — отличительная черта современности. Арьес показал, что науки о детстве (педиатрия, возрастная педагогика, идентификация подросткового возраста как отдельной стадии развития, появление специальной одежды), как и визуальная репрезентация, изображающая детей детьми, а не маленькими взрослыми, восходит к XVII веку [200] . Начиная с XVIII века, как рассказывает Жак Донзло, врачи и чиновники создали «обширную литературу на тему сохранения детей». Особое беспокойство вызвал высокий уровень смертности младенцев, отданных на попечение кормилицам, и детей в сиротских приютах [201] . Потребность в спасении детей увязывалась с исполнением обещания о воображаемом, бесконечно откладываемом будущем, в котором каким-то образом откроется смысл жизни [202] . Эдельман отмечает, что это не столько реальные дети,
198
Sydie R. A. Sex and the Sociological Fathers // Canadian Review of Sociology and Anthropology. 1994. Vol. 31. № 2. P. 123.
199
Jakobsen J. Sex + Freedom = Regulation. Why? // Social Text. 2005. № 84–85. P. 294.
200
Aries P. Centuries of Childhood: A Social History of Family Life. New York, 1965.
201
Donzelot J. La police des familles. Paris: Editions des Minuit, 1977. P. 15.
202
Edelman L. No Future. P. 114, 134.
203
Ibid. P. 12.
204
Ibid. Р. 34.
Персли развивает этот тезис, указывая на то, что темпоральность модерна, как это ни парадоксально, статична. Национальное государство и семья, пишет она, — это два института, которые производят современные формы безвременья. Она отмечает, что «время часов и календарное время, которые измеряют современное гомогенное линейное время и возникли вместе с подъемом современного национального государства, основаны на единообразной длительности и бесконечном повторении» [205] . Анн Мартен-Фюжье предлагает похожее наблюдение:
205
Pursley S. A Race against Time. P. 18.
Семья воплощала в себе два противоречивых качества. Она была регулярной в силу повторения периодических семейных ритуалов. Но это регулярное и циклическое время, гладкое и непрерывное — время, не угнетающее индивида, а текущее сквозь него в биологическом континууме — должно было установить своего рода вечность [206] .
Предсказуемый, естественный факт полового различия обеспечивал надежную стабильность семьи и нации. Стабильность была одновременно вне времени — половое разделение труда и брак, которые его институционализировали, считались «естественными» явлениями — и внутри него, она гарантировала, что настоящее будет двигаться в будущее, разделавшись со смертью и с потребностью в религиозном утешении перед лицом смертности.
206
Martin-Fugier A. Bourgeois Rituals // A History of Private Life. Vol. 4. P. 336.
Надзор за семьей
Когда гендерные различия начали играть новую, фундаментальную роль в дискурсе секуляризма как гарантия сохранения нации, вопрос о супружеской паре стал вызывать все большую общественную озабоченность. Мужья, жены, женщины, сексуальное поведение, дети — все аспекты приватной домашней сферы — стали объектом обязательного государственного регулирования. Обязанности по регистрации браков, рождений и смертей перешли от религиозных институтов к государственной бюрократии. Число законов о семье (возраст партнеров, усыновление, наследство, криминализация адюльтеров, установление законнорожденности, права незаконнорожденных детей, границы родительской власти и основания для развода, если таковые были возможны) выросло (многие из них были основаны на Наполеоновском кодексе 1804 года), филантропические организации пропагандировали брак среди нищенствующих или работающих бедняков.
«Надзор за семьей», как сказано в описании Франции XIX века одного историка, предполагало регулярное вмешательство агентов государства, а также создание государственных институтов, призванных решать такие проблемы, как гигиена, образование, жилье и моральное поведение [207] . Обычно это означало отслеживание любого сексуального поведения, не связанного с деторождением. Врачи XIX и начала ХX века нападали на контрацепцию и аборты как на (говоря словами одного американского практика) «прямую агрессию против человеческого общества». Если не положить им конец, предсказывал он, эти практики приведут к «ускорению вымирания американского народа» [208] . Повсюду на Западе женщин-повитух вытесняли мужчины-гинекологи, которые, как считалось, могут лучше управлять способностями женщины к деторождению в интересах национальной гигиены. Врачи, законодатели и моралисты были одержимы борьбой с мастурбацией, которая определялась как одинокий, растраченный попусту и лишенный объекта сексуальный акт. Кроме того, они были полны решимости искоренить детоубийство как преступление не только против природы, но и против демографических требований государства. Отсюда кампании против проституции и венерических болезней, а также ассоциирование гомосексуальности с извращением. Сюда же относится внимание к инспекциям перенаселенных жилищ рабочего класса, которые воспринимались как рассадник инцеста и заразы [209] . Эта политика консолидировала классовое и расовое видение национальной однородности, даже если заявленной целью была интеграция или ассимиляция. Белая семья, принадлежащая к среднему классу, стала мерилом приемлемости (или неприемлемости) «других» групп для получения ими полноправного членства в сообществе нации. В дискурсе секуляризма человеческие стандарты пришли на смену тем, что раньше приписывались Богу.
207
Donzelot J. La police des familles.
208
Barker-Benfield G. J. The Spermatic Economy: A Nineteenth-Century View of Sexuality // Feminist Studies. 1972. Vol. 1. № 1. P. 56.
209
Connolly B. Domestic Intimacies; Aisenberg A. Contagion: Disease, Government, and the «Social Question» in Nineteenth-Century France. Stanford, 1999.
В колониях многие законодатели (и не только) упорно работали над исключением межрасовых браков. По этому вопросу высказывался целый спектр различных мнений. Одни предупреждали, что смешение кровей ослабит силу «высших рас». Другие указывали на терпимое отношение к любовным забавам с местным населением, которые не вели ни к браку, ни к рождению детей; третьи (явное меньшинство) задавались вопросом о том, не могут ли такие альянсы и их потомство стать средством укрепления господства победителей. Вопрос о том, что практики «дикарей» противоречили имперским целям, не ставился. Немецкие авторы, например, изображали африканских женщин как «опустившихся, снедаемых неконтролируемой и неутолимой похотью» [210] . Франция различала два гражданских кодекса — брачный кодекс и закон о личном статусе коренного населения, который перекладывал на местные религиозные власти регулирование браков, сексуальных практик и организации семьи (например, по-прежнему разрешая полигамию, хотя она была запрещена в метрополии) [211] . Это позволяло установить четкое различие в том, что считать браком, между более высокими и более низкими формами цивилизации; низшие формы цивилизации представлялись зараженными предрассудками и примитивными религиозными верованиями.
210
Ridley H. Images of Imperial Rule. London, 1983. P. 75. См. также: Ridley H. Germany in the Mirror of Its Colonial Literature // German Life and Letters. 1974–1975. № 28. P. 375–386; Aitken R. Exclusion and Inclusion: Gradations of Whiteness and Socio-Economic Engineering in German Southwest Africa, 1884–1914. Bern, 2007.
211
Surkis J. Scandalous Subjects: Intimacy and Indecency in France and French Algeria.