Пол и секуляризм
Шрифт:
В период модерна смерть, несмотря на внешнюю непрерывность [с более ранними временами] тем и ритуалов, стала проблематичной и была еще дальше вытеснена из мира знакомых вещей [171] .
Приговор суда штата Вашингтон в 1910 году являет собой хороший пример мышления, стоявшего за приватизацией смерти. Судьи вынесли решение, что похоронный дом не может располагаться в жилом районе:
Может считаться общеизвестным, что непосредственное присутствие этих молчаливых напоминаний о смерти, катафалка, часовни, выноса и переноса тел, знание о том, что всего в нескольких шагах от окон жилища, в котором семья спит, ест и проводит часы досуга, производится вскрытие, что там лежат мертвые, может оказывать не иначе как угнетающее воздействие на разум среднего человека, ослабляя … его физическую выносливость, делая его более уязвимым для заразы и болезни [172] .
171
Aries P. Western Attitudes. P. 105.
172
Densmore et al. v. Evergreen Camp, № 147, Supreme Court of Washington, Department Two, 61 Wash. 230; 112. P. 255; 1910 Wash. Lexis 1320,Я
Здесь само признание существования смерти потенциально фатально. Тайное изгнание смерти, заточение ее в «приватное» существование — единственно возможный способ выжить [173] . Арьес отмечает, что начиная с XVII века произошло изменение в концептуализации отношений между сексом и смертью.
Как и сексуальный акт, смерть с этого момента стала все больше пониматься как трансгрессия, которая отрывает человека от его повседневной жизни, от рационального общества, от его монотонной работы ради того, чтобы заставить его пережить пароксизм, погрузить в иррациональный, жестокий и прекрасный мир [174] .
173
Castronovo R. Necro Citizenship: Death, Eroticism, and the Public Sphere in the Nineteenth-Century United States. Durham, 2001.
174
Aries P. Western Attitudes. P. 56–57.
Вебер так комментирует утрату религиозных объяснений смерти:
Чем систематичнее становилось размышление о смысле мира, чем рациональнее был этот самый мир в своей внешней организации, тем сублимированнее было осознанное переживание его иррационального содержания [175] .
За неимением утешения — сублимация. Сублимация в классическом фрейдовском смысле: конверсия неукротимой тревоги в общественно конструктивные проекты. А. К. Кордела описывает это как «администрирование и управление отношением субъекта к смерти и бессмертию как компенсация за потерю вечности» [176] . Единственная гарантия бессмертия лежит в биологическом воспроизводстве как единственной легитимной цели полового акта, это гарантирование смысла жизни через его отложенную реализацию будущими поколениями. Ли Эдельман называет это «репродуктивным футуризмом» и описывает следующим образом: «Дети обеспечивают наше существование благодаря фантазии о том, что мы будем жить в них» [177] . Андре-Жаном Арно прочитывает Наполеоновский кодекс (1804) в тех же категориях:
175
Вебер М. Теория ступеней и направлений религиозного неприятия мира. С. 38.
176
Kordela A. K. (Psychoanalytic) Biopolitics and Bioraism // Umbr(a). 2011. P. 19. См. также: Kordela A. K. Biopolitics: From Tribes to Commodity Fetishism // Differences. 2013. Vol. 24. № 1. P. 1–29; Kordela A. K. Surplus: Spinoza, Lacan. Albany, 2007.
177
Edelman L. No Future: Queer Theory and the Death Drive. Durham, NC: Duke University Press, 2004. P. 66.
Ребенок … фактически остается, по мысли кодекса, собственностью своего отца до самой его смерти. В каком-то смысле кодекс — ответ страху смерти, предоставляющий «средство выживания» [178] .
Роберт Най добавляет, что кодекс дает отцу ту же власть над детьми — его биологическим капиталом, — что и над его материальным имуществом. И дети, и имущество — «аспекты одного и того же процесса самосохранения» [179] .
178
Цит. по: Nye R. Masculinity. P. 55.
179
Ibid. P. 56.
Жак Лакан предложил объяснение связи любви и смерти с точки зрения бессознательного. В прочтении Лакана фрейдовская оппозиция между деструктивными и жизнеутверждающими влечениями предстает как парадокс современной субъективности. По Лакану, поиски любви (принимающие форму поисков сексуальных отношений) в конечном счете движимы бессознательным желанием вернуть себе воображаемую, утраченную целостность — время до индивидуации, произведенной кастрацией. Исполнение этого (невозможного) желания слияния с матерью приведет к смерти субъекта, его или ее уничтожению как независимого существа. Сублимация этой дилеммы — то, что Лакан считал тоской по доэдипальному слиянию, а Кордела называет «тоской по вечности», — приходит в форме репродуктивного футуризма Эдельман. Секс становится альтернативой смерти в эпоху расколдовывания, только когда ему придана рациональная (репродуктивная) цель. Говоря словами Вебера, «осознанная любовь зрелого человека […] принимает именно природную сферу половой жизни, но принимает сознательно, как ставшую плотью творческую силу» [180] . Намеренное навязывание репродуктивного смысла стремится не только обуздать неконтролируемое сексуальное влечение, но также подчиняет женщин («секс») контролю. Секс отделяется от смерти, когда мужчина направляет женщину исключительно на деторождение. Такой ответ дает секуляризм на неуверенность, порождаемую жизнью без Бога.
180
Вебер М. Теория ступеней и направлений
Секулярное западное воображение понимало репродукцию как требование природы, открытое научным вопрошанием. Здесь Кордела отмечает контраст между современными репрезентациями аристократического и буржуазного режимов воспроизводства. Из современной перспективы основной актив аристократии — ее генеалогия, связь с предками и древностью. Аристократическое мировоззрение описывалось как обращенное назад, основанное на чистоте крови, привязанное к прошлому ради легитимации нынешнего высокого социального положения. Репродукция гарантировала, что будущее обезопасит прошлое. Активы буржуазии (модернизация, секуляризация), наоборот, имели дело с производством потомства для будущего, проецируя настоящее в будущее. Конечно, наследственность имела значение (и медицинская наука XIX века была одержима тем, что мы теперь понимаем как передачу на генетическом уровне). Это был взгляд, основанный на неопределенном расширении жизни, заселении будущего людьми как способе сохранения настоящего, победы над смертью. В периодизации модерна задним числом становится заметно, что аристократические режимы ассоциировались со смертью, а буржуазные — с жизнью. Современная преемственность поколений обеспечивала не только всех будущих потомков семьи, но и продолжение жизни — и расовую чистоту — нации. Действительно, здоровье нации стало очень рано рассматриваться как синоним роста ее населения и экономики. Неслучайно консолидация национального государства сопровождалась развитием демографической науки, а страх вымирания населения приводил к пристальному изучению всевозможных видов деятельности, которые имели место в так называемой частной сфере. В то же время Мальтус и его последователи говорили о необходимости контроля неограниченного, резкого роста населения, который может подорвать здоровый национальный рост. Если пагубных эффектов бедности следует избежать, должна быть возможность рационального управления репродуктивной силой нации.
Прежнее могущество смерти, — писал Фуко, — в котором символизировалась власть суверена, теперь тщательно скрыто управлением телами и расчетливым заведованием жизнью [181] .
Супружеская пара
Секуляристская фиксация на репродукции делала небывалый акцент на браке и супружеской паре как его первичной единице. Это был институт, который опосредовал приватное желание и публичный интерес и даровал бессмертие, некогда обещанное религией. Брак определялся не только как локус репродукции (так было и у аристократии, которая заводила «опасные связи» вне брака), но и как единственное место для любви. Аффективная нуклеарная семья повсюду сентиментализировалась, ее представляли единственным источником эмоционального удовлетворения. Брайан Коннолли, пишущий о Соединенных Штатах XIX века, точно уловил миссию сентиментальной «ячейки общества»:
181
Фуко М. Воля к истине. С. 244.
Будь то в браке или в сердечных отношениях между родителями и детьми, семья вносила порядок в демократическую республику, снабжала ее необходимыми добродетелями, метафорически работала по умиротворению бурных конфликтов служила тренировочной площадкой для регулирования желания и страстей посредством разума и доброжелательности… Частная, добродетельная, сентиментальная, любящая, эгалитарная, нуклеарная семья была последней надеждой демократической республики, оплотом против слишком легкого скатывания от свободы к распущенности, от демократии к анархии. Более того, в Америке до начала Войны между Севером и Югом она была дисциплинарным институтом [182] .
182
Connolly B. Domestic Intimacies: Incest and the Liberal Subject in Nineteenth-Century America. Philadelphia, 2014. P. 10.
В семье частное желание дисциплинировалось, наделялось рационально полезной целью. Страх смерти превратился в научную озабоченность женщинами как продолжательницами жизни и мужчинами как их юридическими и экономическими опекунами. В главе 1 я утверждала, что в дискурсе секуляризма женщины и религия отождествлялись друг с другом: и те и другая описывались как принадлежащие к сфере частного, как одновременно и утешение, и потенциальная опасность для рационализирующих сил рынка и полиса. Хотя их союз считался неизбежным (особенность врожденной чувственности женщин — их большая близость к жизни и смерти), он в то же самое время вызывал беспокойство, поскольку, если его не ограничивать, он может подорвать рациональную цель, организующую государственную власть. Опасность, которую представляли и религия, и женщины, требовала вмешательства, регулирования в интересах обеспечения будущего национального государства. Здесь ярко раскрывается неустойчивость разделения на публичное и частное: сферы не были автономными, они были иерархически взаимозависимыми. Когда речь шла о религии, условия регулирования в разных государствах были разными. И наоборот, условия регулирования, касавшиеся женщин и семьи, были примечательно схожими, сфокусированными на супружеской паре и, внутри нее, на первичной роли репродукции, а значит, матерей.
Институт брака изображался как плод цивилизации, осуществление законов природы. В XIX веке его изучали самые разные комментаторы: Энгельс, Бахофен, Дарвин, Вестермарк, Дюркгейм, Джон Фергюсон Мак-Леннан и Льюис Генри Морган [183] . Морган предложил универсальную эволюционную модель:
В том виде, в котором она теперь сложилась, семья основана на браке между одним мужчиной и одной женщиной. Твердо установленное родительство пришло на смену сомнительному; и семья стала организованной и индивидуализированной благодаря правам собственности и привилегиям… На такой семье, как она сейчас сложилась, основывается и организуется цивилизованное общество. Это великое учреждение стало кульминацией и кристаллизацией всего предшествующего опыта и прогресса человечества [184] .
183
Surkis J. Sexing the Citizen: Morality and Masculinity in France, 1870–1920. Ithaca, 2006.
184
Connolly B. Domestic Intimacies. P. 220.