Поле Куликово

Иванов Сергей Иванович

Первого осужденного распутали и бросили у подножия столба, на его место привязали бородатого человека средних лет. Его лицо Мамаю было знакомо - сам вручал ему ярлык года четыре назад, но тем сильнее гневался теперь. "Когда чиновники начинают красть открыто - жди конца государства", - припомнился восклик шаха Хорезма, вырвавшийся у него перед концом его империи. Мамаю стало зябко.

– Какой рукой ты брал взятки?
– спросил осужденного сивоусый, подступив к нему со щипцами. Тот дёрнулся, взвыл, пряча руки назад, за столб.

– Вижу - двумя.

– Не-ет!..
– Он сунул вперёд левую руку и отдёрнул, но лапа стражника перехватила её у кисти, вытянула и повернула ладонью вверх.

– Твоя рука любит хватать чужое золото, так лови его...

Тысячник выхватил щипцами жёлтый кружок из жаровни и бросил на ладонь поставщика. Вскрик, струйка

дыма, запах горелого мяса; ладонь выгнулась, но раскалённое золото приварилось к коже и не отставало, а на ладонь падали новые кружки, пока она не стала угольной. Голова осужденного повисла. Сивоусый подтащил жаровню, ударил по обгорелой руке, и монеты со звоном осыпались.

– Кто из них выживет, тех оставить при своём месте, - бросил Мамай судье.
– А этого потом пришлёшь ко мне.

Он поехал сквозь расступившуюся толпу в сопровождении стражи. Лишь стройный сероглазый нукер смотрел в затылок повелителя не так, как смотрели другие. Но Мамай не оборачивался и не чувствовал этого взгляда.

Покинув стан Мамая, Есутай надеялся, что тот будет рад, но знал он и то, как меняется настроение Мамая, если ему почудятся козни. Остаться Есутай не мог. Те, кого правитель вычёркивал из своего сердца, долго не жили, а Есутай думал о жизни и дорожил ей больше, чем - в молодые годы. Уходя, следовало поостеречься. Вначале Есутай вёл отряд, поднявшийся с семьями, рабами, скотом и юртами, по старому следу Орды, но под утро, перед тем как лечь росе, повернул на юг, по течению Дона. Рассвет застал всадников в сёдлах, Дон курился туманом, серое зеркало реки рвали жирующие рыбы. Табунки уток и лысух отплывали от камышовых берегов, вспугнутые топотом коней и стуком кибиток. А перед глазами Есутая катились воды Итиля, белая латаная юрта источала дымок над прибрежным откосом, отец прилаживал к кибитке деревянное колесо, мать у очага набивала бараньи потроха рубленым мясом, складывала в горшки, перед тем как поставить в огонь. Мальчишка, играющий вблизи юрты с рыжеватым щенком, принюхивался к запахам мяса и пряностей. Кто-то скакал из степи на саврасом коне, изредка взмахивая плетью, - наверное, брат, - а над всадником и над пасущимися вдали табунами плыли косяки гусей, роняя гортанные крики, и эти звуки наполняли душу мальчишки сладкой грустью, чувством близости мира, а вместе - жалостью о чём-то проходящем и невозвратном. Так он был ясен, понятен и дорог, этот мир с полынной степью, с раздольной рекой, с табунами и птицами, с латаной юртой, где готовились лакомства к празднику осени, со старым отцом и молчаливой матерью, что мальчишке хотелось заплакать. Теперь Есутаю казалось: то утро его детства было самым счастливым в его жизни. За то утро он отдал бы свой улус, власть, даже военную славу, взошедшую среди битв, сгибавшую спины племён, ступавшую по роскошным коврам в золочёных дворцах ханов. Зачем правители ввергают свои народы в пучины войн? Разве земля от этого становится богаче? Разве у ханов мало коней, быков, овец и верблюдов, которых можно обменять на любые богатства? И разве мирная жизнь меньше, чем война, увеличивает их табуны и стада? И человек не может съесть даже самых изысканных кушаний больше, чем вмещает его живот, самых роскошных одежд он не износит больше, чем способен износить. Слава, почести, власть? Они - как дым на ветру времени. Вон курганы в степи, под которыми спят властелины прошлых времён. Где - их власть и слава? А многие ли из них знали часы душевного покоя и гармонии, когда ты и окружающий мир - одно? И гоняться за славой с мечом в руках - скользкое дело. Кто в ордынском войске был славнее Бегича! А где теперь - Бегич?.. "Пастухи - счастливее нас", - сказал однажды Бегич Есутаю. Никогда уже Есутаю не стать пастухом, но разве нельзя воротить самую малость из далёкого и счастливого времени? На берегах Итиля ничего не воротишь - Мамай не позволит. Но земля - просторна. Разве за Каменным Поясом не найдётся свободных пастбищ, куда не дотягиваются руки хана Золотой Орды и ханов Синей Орды? Народ улуса любит Есутая - так он считал, потому что не драл с подданных лишней шкуры, не неволил больше, чем требовали ордынские порядки. Он и теперь никого не станет неволить. С ним пойдут те, кто захочет; где-нибудь на берегах Иртыша он создаст племя, в котором станет справедливым отцом-старейшиной, и его люди станут жить трудом, решая свои дела, без наянов, чиновников и других паразитов.

То там, то здесь в придонской степи курились дымки костров. Замечая их, Есутай дёргал седым усом. Не одни волки идут за Ордой. Весть о том, что Мамай двинулся на Русь, облетела степи от Яика до Дуная, и

двуногая саранча зашевелилась, сползается к границам русских княжеств, держась вдали ордынских станов. Племена кипчаков, живущие грабежом караванов и торговлей людьми, носатые пожиратели сусликов, степных крыс и саранчи, племена, питающиеся свиноподобными лохматыми собаками, угрюмые длиннорукие люди, в чьих становищах нельзя дышать от смрада, потому что они едят лишь тухлятину, воровские таборы сарацинов и охотники за змеиным ядом - тощие, вёрткие и злые, как гадюки, - все тут, все ожидают часа войны, когда можно будет обирать трупы, ловить попрятавшихся женщин и детей, рыться на пепелищах, хватая всё, что уцелело в огне, чего в суматохе не взяли завоеватели.

Однажды из-за увала выскочила группа всадников в лисьих малахаях, ордынцы не успели схватиться за луки, как всадников будто ветром сдуло. Не время гоняться за ними, иначе Есутай не пожалел бы лучших коней. Он узнал племя жёлтых людей с голыми плоскими лицами - самое хищное из всех диких степняков. Днём эти люди скрываются в урманах и оврагах, там же ухитряются прятать лошадей. Где - их семейные кочевья, да и есть ли они - никто не ведает. Может, это - и не люди, а порождение враждебных человечеству сил, вскормленных войнами. Охотятся они ночью. Неслышно скользя в траве, подкрадываются к задремавшим дозорным, даже к охраняемым юртам, и крадут людей. За детьми эти плосколицые охотятся с особенным пристрастием. Встречая в степи жёлтых людоедов, Есутай приказывал вырубать их до последнего.

Сползается саранча к границам Руси, да на чьих костях станет пировать она? Времена меняются... Если бы не ушёл - бросил бы в степь тысячу "воронов" выклевать глаза этим хищникам, паразитирующим на теле враждующих между собой народов. А Мамай их терпит - ведь их становища увеличивают численность Орды в глазах русских дозоров. Недаром люди Мамая распускают слух, что его войско не объехать за тридцать дней, хотя на это хватит и десяти...

Лишь под вечер, убедившись, что погони нет, Есутай остановил отряд и велел разводить костры, выставив на холмах наблюдателей. Он вызвал старшего сына, служившего в его сотне десятником, и сказал ему:

– Когда скроется солнце, возьми своих воинов и скачи на север к московскому князю. Путь держи по другой стороне Дона, на Тулу, оттуда - на Москву или на Коломну. Проводника дам, дорогу спрашивай, но в рязанские города не входи, рязанского войска сторонись и литовского - тоже. Московитам скажи: ты - сын татарского князя Есутая и говорить можешь только Дмитрию. Другим не говори, хотя бы с тебя живого содрали кожу.

– Да, отец.

– Князю Дмитрию скажи: Мамай идёт на тебя со всем своим войском, а войска у него будет - сто тысяч ордынцев и тысяч пятьдесят вассалов. Это - при нём. С Мамаем также в союзе - литовский князь Ягайло и рязанский князь Олег, но Олегу Мамай верит мало. О других русских князьях Мамай пускает клевету. Если та клевета попадёт в уши Дмитрию, пусть он ей не верит. Это - первое, что ты запомни.

Сын наклонил голову.

– Второе скажи Дмитрию: Мамай ещё не спешит, он пойдёт на Москву осенью, потому что после Москвы хочет разорить всю Русь. Тогда это будет легче - реки и болота замёрзнут, а наши кони зимы не боятся. К осени он ждёт на Дону и своих союзников. Теперь же Мамай готовит своё войско, и готовит умело.

– Да, отец, я видел.

– Третье скажи московскому князю: если он даже откупится большим ясаком, пусть не распускает войско. Ему надо держать до весны большую конную силу. Мамай - лисица и волк вместе. Он возьмёт ясак, а когда Дмитрий отпустит воинов, пошлёт тумены разорять страну. Это - всё. Теперь повтори.

Выслушал, вздохнул, встал с седла, брошенного на землю, и приказал:

– Накорми своих воинов и дай им немного поспать. До Московской земли лучше ехать ночами, по звёздам. Теперь наступили ясные ночи. Уезжая, зайдёшь ко мне.

– Да, отец. Но позволь спросить?

– Спрашивай.

– Хорошо ли то, что я должен делать? Не обида ли говорит в тебе? Ты хочешь неудачи Мамаю или Орде?

Есутай посмотрел в глаза сына, скользнул взглядом по окованным сталью плечам, по тусклому от пыли нагруднику.

– Я обижен на Мамая - это так. Но я ухожу не от обиды, власть над улусом я мог бы ещё удержать. Мамай задумал гибельное дело для Орды - вот откуда моя вражда с ним. Мои люди донесли мне: с Дмитрием двадцать русских князей. Если Мамай этого не знает, то он - плохой полководец. А если он надеется разбить двадцать русских князей, ставших под одно знамя, он - безумец. Я думаю, на такую битву не решился бы даже Батый.

Есутай опустился на седло, указал сыну место против себя, приглашая к разговору.