Поле Куликово
Шрифт:
Уже в сумерках посреди ельника развели костры. Часть воинов Олекса отправил в караул. Женщины оживились, стали досушиваться у огней. Дети жались к теплу, поджидая, когда испекутся на угольях тетерева и рябчики. Двое дружинников крутили на деревянном вертеле косулю, другие рубили кинжалами лапник, чтобы постлать потом на горячую землю - в лёгких рубашках иначе не переночевать на земле, под открытым небом. Олекса принёс охапку к костерку, разведённому для прогрева будущего ложа, присел, поправляя огонь, и подошла Анюта. Её голова была повязана по-женски клочком синей материи. Он видел синий повойник на одной из беглянок, - значит, поделилась с Анютой. Олекса встретил взгляд присевшей рядом жены, и его обняло волной жара. Стоило жить, чтобы на тебя хоть однажды так посмотрела женщина.
– Хотела взять девочку, а он не отдаёт, говорит: его дочка.
– Кто не отдаёт?
– Да Каримка. И мальчишку того девчонка не отдаёт, говорит: брат. А он ей - не брат.
Олекса привлёк к себе жену, поцеловал в щёку:
– Сейчас
Звёзды помигивали над бором. В коряжнике гукнул филин, волчица воем подзывала волчат, медведь рявкнул на овсяном поле, промурлыкала рысь в кроне сосны, поужинав словленным зайцем или тетеревом. В ночных лесах и полях войны хозяевали хищники, люди в них таились.
XII
Владимир Храбрый не мог назначить лучшего места для сбора ратников, чем Волок-Ламский, несмотря на его близость к осаждённой Москве. Здесь сбегались дороги из глубинной Руси к торговому пути в Новгород, а городок был хорошо укреплён. Двенадцать лет назад многотысячное войско Ольгерда накатывало на его валы, гремели тараны в железные ворота, летели в крепость камни и горшки горящей смолы, воинственные язычники и смоленские воины лезли на раскаты и дубовые стены, облитые твёрдой ламской глиной, но защитники города во главе с воеводой Василием Березуйским отбили все приступы и вылазкой пожгли осадные машины литовцев. В досаде Ольгерд ночью метнулся от Волока к Москве, надеясь застать её врасплох, но и там был отражён. Чтобы спасти свою армию, литвин запросил у Дмитрия мира, обещал отдать в жёны его брату свою дочь Елену. Владимир питал к волочанам особые чувства - они первые сватали ему жёнку.
С женой и сыном на сей раз обошлось: встретила их конная застава под Можайском и проводила в Волок. Владимир проявил твёрдость и отправил жену с семьями всех бояр в Торжок: в городе и войску тесно, а бояре должны устраивать рати.
Через девять дней после прихода в Волок его полк достиг восьми тысяч конных и пеших. Не все, разумеется, в строю - кто-то охраняет дороги, кто-то служит в товарах, но шесть тысяч - под рукой, и это - уже сила. Из Твери и Новгорода послы вернулись ни с чем, Владимир не ждал иного и покидать Волок не собирался. Если подступит враг, пешцы - в осаду, конники - в леса, чтобы в подходящий момент ударить Орду с тыла. Привезённая Тупиком весть об отходе Донского в Кострому вызвала ярость Владимира. Корил брата, северных князей обзывал трусливыми улитами - они-де нарочно медлят со сборами, надеясь, что хан, ограбив южные волости, уйдёт в степь.
Под властью Храброго оказались земли от Можайска и Ржевы до Дмитрова и Москвы, не считая уделов, захваченных Ордой, откуда к нему продолжали тянуться люди. Он повсюду установил законы военного времени, объявив сельских тиунов десятскими и сотскими начальниками со всеми правами и ответственностью перед воеводами. На дорогах действовали конные эстафеты, дозоры и лёгкие сторожи следили за врагом. Лишь строжайший порядок мог оберечь от внезапного набега Орды, поэтому Владимир был беспощаден. Неисполнительность каралась смертью. Узнав, что под городом начались разбои, что ватажники грабят и даже убивают людей, тянущихся к Волоку, Храбрый приказал конным отрядам разведчиков-сакмагонов ловить татей и вешать на месте, а схваченных главарей доставлять в крепость. Отовсюду свозились корма для многих тысяч людей и запасы фуража. Начальникам было велено смотреть поставки, не жалея казны за доброе зерно, муку, солонину и сено: надвигалась зима, голод в разорённом краю стал бы страшнее чумы.
Было время, когда на Руси крали от голода, по глупости или из озорства, а если убивали кого - то лишь нечаянно или в ослеплении гнева. Тогда и наказывали виновных штрафами, епитимьей и редко - батогами. Иго научило людей подлости, обману, жестокости и воровству ради наживы. Жизнь под властью Орды была опасна не только из-за нашествий и поборов. Кочевое государство, построенное на насилиях, грабежах, обирательстве народов, с рождения несло на своём теле оспину болезни, которая со временем поразила весь организм гиганта. Поощряя хищнические наклонности, алчность, злобу к иноплеменникам, чванство и высокомерие начальствующих, уверенность каждого в своём праве жить и благоденствовать за счёт чужого труда, грабить, обворовывать, брать подношения со всякого встречного, Орда обрекала на разложение не только себя. Царя в окрестном мире, уже вся покрытая язвами и струпьями, она заражала тленом свои жертвы. Лучшие из вождей, стоявшие у колыбели Московского государства, чуя эту угрозу своему детищу, боролись за его здоровье, уничтожая проявления заразы. Донской ввёл смертные казни за разбои, предательство, воровство - и головы слетали даже с великих бояр. В ту пору служилым
Владимир следовал старшему брату, но поступки его определял характер. Даже приезд княгини и весть о провале второго приступа врагов к Москве не заставили его отменить суд над привезёнными в город татями. На площади города, запруженной народом, стояли на лобном месте пятеро связанных мрачноватых молодцов. Одного в толпе опознали:
– Гляди-ко, Бирюк!
– Попался, волчина! С Москвы-то ушёл, а тут словили.
– Народ осердился, а рази от народа скроешься? Стоя на коне впереди своих дружинников, Владимир прислушивался к разговорам. Отношение толпы к происходящему было важно. На лобное место вывели ещё двух колодников и народ ахнул:
– Батюшки, не уж то купец Брюханов?
– Похож, да не он - брюхо не то!
Вид у купца был жалкий: толстое брюхо - краса и гордость лабазника - обвисло. Обвисли и тугие прежде щёки, покрылись серостью, спина сутулилась. За Брюхановым ковылял с колодкой на ноге широкоплечий человек в добротном кафтане, наклонял голову - боялся смотреть на людей. Ещё вчера был сотским начальником, и вот - в одном ряду с колодниками.
Кто-то из княжеских тиунов обнаружил в погребе детинца четыре бочки воняющей рыбы: поставщик экономил вздорожавшую соль. Установили, что рыба поставлена людьми купца Брюханова, который осел в Волоке, почуяв здесь возможность поживы, скупал у крестьян хлеб, фураж, скот и солонину. Он первым начал поставки в войско, и Владимир даже похвалил лабазника. Бочки тухлой рыбы насторожили воеводу Новосильца, он велел тиунам проверить все поставки Брюханова. Тогда-то нашлись и мешки прошлогоднего гнилого овса, рассованные среди добротных припасов. За купцом, отъехавшим в Торжок, снарядили погоню, и открылось главное воровство: Брюханов угонял обоз пшеницы, ржи и ячменя нового урожая, рассчитывая сорвать куш с новгородских гостей в Торжке - из-за войны поток хлеба в северные волости иссяк, а своего новгородцам не хватало. Обоз повернули, купца доставили в Волок и доложили князю. Владимир потребовал от воеводы отчёта: каким образом два десятка подвод с хлебом, который к будущей весне станет в Москве дороже золота и серебра, миновал воинские заставы? Вышли на сотского, боярского сына, который велел пропустить Брюханова. За недосмотр ему грозили смещение и штраф, но у сотского нашли серебряные деньги, отчеканенные в Москве месяц назад. Этими деньгами пока платили немногим купцам, войску их Владимир не выдавал. Брюханова пристращали, и он признался, что боярский сын пропустил его за мзду. Обнаружилась взятка - самое отвратительное, что может позволить себе человек на службе, и самое опасное для авторитета и силы государственной власти. Человек, берущий взятку, равен предателю - он способен на любое преступление. Дмитрий говорил, что взяточникам надо рубить руки, Владимир считал: безруких воров кормить накладно...
Над затихшей площадью разносился голос молодого бирюча, объявляющего великокняжеский указ о том, как следует воеводам поступать с государевыми ворами. Указ этот освобождал Владимира от судейских забот, ибо воры схвачены за руку, но теперь указ нелишне напомнить. Когда смолк бирюч, толпа устремила взоры на князя, колодники опустили головы. Он поднял руку.
– Слушай меня, народ! Те, которые в час беды грабят соплеменников, не заслуживают милости. Только ради вести о новом побитии войск хана на стенах Москвы я милую этих воров.
По толпе покатился ропот. Колодники подняли головы, у купца подламывались ноги.
– Я милую их! Все они будут повешены. Но пусть ни один затаившийся вор не надеется, што и он отделается так же легко.
– Князь повернулся к начальнику стражи и приказал.
– Исполняй!
...За три минувших после того дня в городе и окрестностях - ни одного разбоя, в войске - ни единой жалобы. Волочане говорили: "Коли у князя Храброго виселица - милость, что же тогда у него немилость?"
В тот день Владимир затемно возвращался из воинского лагеря, стоящего на поле, у слиянии Ламы и Городенки. Похожая на початый калач луна светила ярко, и в её свете стена города над раскатом, облитая глиной, угловатая воротная башня казались побелёнными жёлто-синей извёсткой. На полотне стены чернели тени повешенных перед воротами купца Брюханова и бывшего сотского. Разбойники висели в городе - от московских до ржевских ворот. Всякие люди теперь набиваются в Волок - пусть смотрят и думают. Из-за этих негодяев и жену с сыном не приласкал - страшно, невозможно касаться женщин и детей, когда отдаёшь приказы о казнях. В Торжке им будет спокойно. Там помнят, что Москва семь лет назад вернула этому городу вольности, отнятые тверским князем, заставила Михаила Александровича освободить захваченных в Торжке людей, возвратить имущество горожан, церковные колокола, книги и сосуды, вывезенные в Тверь.