Поле Куликово
Шрифт:
Но вот в кузню ввалились весельчак Сенька Бобырь, белоголовый Юрко Сапожник, дед Таршила и рябой Филька Кувырь, успевший не только помириться с Сенькой, но и сводить его на зады своего огорода, где у него в погребке настаивалась ячменная брага. Увидев попа, мужики сдёрнули шапки, выложили своё добро - едва обношенные стальные сошники. Кузнец, покряхтывая, брал в руки орудия землепашца, хмурился и вздыхал. Давно ли отковал их, в меру насытил углём и присадками, чтобы легко резали пустошь и целину; не скоро тупились на супесях и корневищах, но и не крошились, натыкаясь на камни, - добром должны вспоминать пахари кузнеца Гридю и в поле, и за столом над караваем из новины. Вот, поди ж ты, приходится увечить, перековывать кормильцев в орудия смерти. И перековывать надо с лёгким сердцем - тогда оружие будет легко для руки воина и тяжко для врага.
–
Спохватясь, кузнец взял с наковальни щипцы с деревянными ручками, кивнул сыну-молотобойцу. Семнадцатилетний богатырь, перегнавший отца плечами и ростом, тряхнул тёмным чубом, поднял кувалду:
– Готов, батя...
Пылающий кусок лёг на наковальню, зажатый щипцами, молоток стукнул по его середине, и следом бахнул молот, разбрызгав искры. Пошла ловкая, понятливая работа, будто задушевный разговор повели отец с сыном. Летел в горнило остывший кусок железа, на его место ложился другой, и под вздохи мехов продолжался перестук молотков. Ни слова, ни лишнего жеста, ни взгляда - молоток указывал, объяснял, подтверждал короткими ударами, то одиночными, то сдвоенными, прямыми и скользящими, отрывистыми и плавными, - молот угадывал, чего хотел молоток, - бил чётко. Под заворожёнными взглядами мужиков у обоих кусков металла вырастали стрельчатые крылышки, железо вытягивалось, заострялось, становилось похожим на голову змеи-огнянки, живущей на краю лесов и степей, нападающей исподтишка, молниеносно, жалящей насмерть. Вот кузнец подал знак сыну, тот опустил кувалду, тогда мастер сильными, точными ударами подправил готовую сулицу, затем другую, положил на край огненного вулканчика, где уголь дышал тёмно-красным жаром. Забыв о зрителях, он следил за сменой оттенков металла, засветившегося в раскалённой струе, постепенно перемещал к середине горна, в венчик "цветка", белый, как маленькое солнце, и вдруг сорвал с пояса холщовый мешочек, потряхивая, начал сыпать в горнило буро-зелёный порошок, переворачивал щипцами красные железки, губами что-то шептал в огонь. Пламя пригасло, потом вспыхнуло переливчатым зелёным светом, ослепив мужиков, стало оранжевым, потом радужным, кислый запах ударил в ноздри, к чёрному потолку взвился клубок дыма, а наконечники, только что красные, приобрели жуковую синь. Мужики крестились - на их глазах, в присутствии батюшки, творилось колдовство, но попик, захваченный зрелищем, даже не потянулся к кресту; напротив, его лицо доселе бесстрастное выразило интерес. Кузнец выхватил из огня наконечники и побросал в корчагу из обожжённой глины. В ней плеснуло жидкое масло, примутнённое дёгтем и травами. Кузнец кивнул подросткам - отдыхайте, мол, - словно спохватясь, перекрестился:
– Помоги, святой Георгий, штоб вышли копья востры, в сече крепки, на душу басурманску умётливы.
И попик сказал: "Аминь".
Мужики, вздыхая, обступили кузнеца. Когда наконечники остыли, Гридя достал их, один, что потяжелее, бросил в неглубокое корытце, наполненное серым густым киселём, другой протянул Таршиле.
– На-ко, отец, насади на древо. Спытать надоть.
На подворье кузнеца к стенке сарая были прислонены вязовые древки разной длины. Дед выбрал одно, насадил сулицу, закрепил медным гвоздём, оглядел мужиков.
– Который смел?
Мужики не спешили вызываться, приглядывались к мишени - кулю из плотной дерюги, набитому песком и опилками, с одной стороны обтянутому обрывком двухслойной кольчуги. Броня была басурманская, вязанная из стальной проволоки, - её прислал боярин, чтобы Гридя мог испытывать оружие, которое время от времени ковал для господина.
Привозное оружие, да и то, что делалось в Москве, стоило дорого, поэтому многие из служилых бояр готовили в своих вотчинах собственных оружейников, посылали им новые образцы, сообщали выведанные секреты закалки и ковки стали. Потомственные сельские мастера и сами владели секретами, пополняя их опытом всей жизни. Сравнивая собственные поделки с привозными, мастер терял покой и сон, если свои были хуже, годами, на ощупь, искал "свою" сталь, не уступающую заморской. Умирая, он передавал секреты сыну, и так трудом поколений совершались порой никому не известные открытия, которые потом так же безвестно умирали. В какой-нибудь закоптелой кузне лесного села косноязычный бородач, не ведая того, всю жизнь ковал по заказам боярина неказистые на вид мечи и копья из булатной стали, столько же доверяя таинственным
Первым на вызов деда Таршилы отважился выйти Ивашка Колесо.
– Покажи, Ванюша, што не единым словом ты - силён, - хотел ободрить мужика рябой Филька, но лишь смутил.
Таршила сказал:
– Слово его не трожь, оно само по себе сила. Коли б у Ивана даже рук не было, позвали б его на сечу - словом народ укреплять. Не робей, Ванюша, как выйдет, так выйдет.
Колесо отошёл от закольчуженного куля, примерился, отвёл руку далеко назад, потом, сделав несколько быстрых шагов, послал копьё в цель. Оно ударило ниже середины, в край кольчуги, отлетело в сторону, куль качнулся.
– Ничё, - заметил Таршила, - не хуже иного кмета. Ну-ка, Юрко!
Если ордынского воина нельзя было представить без коня и лука, то русский ратник-ополченец не представлялся в бою без сулицы и топора. Крестьянин и городской ремесленник, ни разу не державший меча в руках, уверенно шёл в бой по зову князя, ибо топор на длинной рукоятке и короткое, тяжёлое метательное копьё - сулица служили ему не хуже иного оружия. Брошенная на полсотни шагов русской рукой сулица пробивала самый крепкий щит, не говоря уже о нательной броне. Выдернуть её из щита во время боя было невозможно, щит приходилось бросать, открываясь для ударов топоров и мечей. Но и в прямом столкновении русский ратник работал своим коротким копьём не хуже, чем вилами или рогатиной. И не от тех ли грозных суличан повела родословную русская штыковая атака, смертельно пугавшая врагов до самой последней войны?
...От удара Юрка куль свалился, на кольчуге осталась глубокая вмятина.
– Кабы так-то в сече, испустил бы Дух басурман, - похвалил Таршила, осматривая копьё.
– Однако, Гридя, слаб твой закал против басурманского, а?
– Дак ить... рубаха-т!
– Кузнец, сопя, запустил пятерню в бороду.
– Она вон... за морем вязана. В Орде не на кажном така рубаха. Да ить она и не точёна, сулица-т, ты наточи её!
– Наточу. А другу пошто спытать не хочешь?
– Другу... Та - особо дело, та в две этих станет. Не по твоей руке скована.
Дед задрал козлиную бороду, его костистое лицо нахмурилось, выцветшие глаза, не мигая, уставились на кузнеца. Мужики затихли, сразу вспомнив, что Таршила когда-то был воином в полку московского князя.
– Уж не по твоей ли?
– Хошь и по моей.
– Твою руку, Гридя, я знаю, да ты, видать, не знаешь моей. Ты ишшо бабу за титьку не держал, а я уж с воеводой Мининым на Литву хаживал да суздальских крамольников усмирял.
– Хаживал, - буркнул кузнец.
– То-то што так. При таких ить кметах он-та, воевода Минин, голову, небось, потерял.
– То без меня было. А потерял - на то война, там всяк без головы может остаться - што ратник простой, што воевода. И за воевод Минина да за Акинфа Шубу мы после с Литвы взяли, сколь надо. Под Любутском отучили Ольгерда на Москву шастать, да и Тверь под князя Дмитрия после того привели. Аль те память отшибло?
– Верно, дед, то помним!
– загалдели мужики.
– А ить, говорят, Мишка Тверской сулил зятю свому Ольгерду половину Московской земли отдать, себе же другую...
– Сулила кошка собаке ежа поймать! Лучше б штаны посулил.
– Сказал - штаны! Как Дмитрий Иванович обложил Тверь, Мишке много штанов понадобилось...
– То дела княжеские, - нахмурился Таршила.
– А тверичане - добрые ратники, и от Орды они вынесли поболе нашего... Так што, Гридя, спытаем, чья десна - крепче?
– Спытай, коль не боязно, - кузнец протянул широкую, испачканную копотью ладонь, и старик вложил в неё свою, длинную, сухую, увитую синими жилами. Ивашка Колесо подскочил к спорщикам, взмахнул рукой:
– Начали!..
Мужики набычились. Лицо Гриди багровело, глаза налились кровью, плечо вздулось бугром. Дед казался невозмутимым, лишь вздрагивала бородка.