Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 8. Письма
Шрифт:
— Если я счел тогда нужным прибегнуть к такой крайней мере, как оскорбление личности, то не потому, что сомневался в правде Ваших слов, но потому, что Вы об этом сочли возможным говорить вообще.
— Но я не говорил. Вы поверили словам той сумасшедшей женщины... Впрочем... если Вы не удовлетворены, то я могу отвечать за свои слова, как тогда...
Это были последние слова, сказанные между нами. В это время кто-то ворвался в комнату и крикнул ему: “Адмирал Вас ждет, миноносец сейчас отваливает”» (Жизнь Николая Гумилева. С. 207).
Известие о гибели Гумилева (дошедшее до Коктебеля практически одновременно с известием о смерти Блока) потрясло Максимилиана Александровича и вдохновило на стихи, ставшие одним из самых ярких символов духовного сопротивления для нескольких поколений русской интеллигенции XX века:
На дне преисподней
Памяти А. Блока и Н. Гумилева
С каждым днем все диче и все глуше
Мертвенная цепенеет ночь.
Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит.
Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.
Темен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведет
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.
Горькая детоубийца — Русь,
И на дне твоих подвалов сгину,
Иль в кровавой луже поскользнусь,
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.
Доконает голод или злоба, —
Но судьбы не выберу иной:
Умирать, так умирать с тобой,
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба.
Стр. 3–5. — 1 мая 1909 г. Е. И. Дмитриева писала Волошину о занятиях в «Поэтической академии»: «Вяч. Ив<анович> рассказал, что можно написать сонет, и другой должен ответить, повторяя рифмы, но по возможности избегая в одной и той же катр<ене> одинаковых слов. <...> Гумилев прислал мне сонет, и я ответила: посылаю на Ваш суд. Пришлите и Вы мне сонет» (цит. по: Волошин М. А. Собрание сочинений. Т. I. Стихотворения и поэмы: 1899–1926. М., 2003. С. 467). К письму Дмитриева приложила обращенный к ней сонет Гумилева «Тебе бродить по солнечным лугам» (№ 137 в т. I наст. изд.) и свой собственный стихотворный «ответ» («Закрыли путь к некошенным лугам / Темничные, незыблемые стены; / Не видеть мне морских опалов пены, / Не мять полей моим больным ногам...» — см.: Черубина де Габриак. Исповедь... С. 60–61). Волошин немедленно откликнулся сонетом «Сехмет» («Влачился день по выжженным лугам...»), вошедшим затем в цикл «Киммерийские сумерки» (см.: Волошин М. Стихотворения: 1900–1910. М.: Гриф, 1910). 13 мая Дмитриева писала ему опять: «Ваше письмо пришло сегодня, <...>. Ваш сонет «о гиене» лучший из трех; на Ваш я попробую ответить. Когда я приеду, буду рассказывать об образцах к лекциям Вяч. Иванова, а то записать все очень много». Вместе со стихотворением «Сехмет» Волошин, по-видимому, приложил к своему письму стихотворение «Дэлос» и «свой» сонет «Облака» (вошедший затем в тот же цикл «Киммерийские сумерки»):
Гряды холмов отусклил марный иней.
Громады туч по сводам синих дней
Ввысь громоздят (все выше, все тесней)
Клубы свинца, седые крылья пиний,
Столбы снегов, и гроздьями глициний
Свисают вниз... Зной глуше и тусклей.
А по степям несется бег коней,
Как темный лет разгневанных Эринний.
И сбросил Гнев тяжелый гром с плеча,
И, ярость вод на долы расточа,
Отходит прочь. Равнины медно-буры.
В морях зари чернеет кровь богов.
И дымные встают меж облаков
Сыны огня и сумрака — Ассуры.
Гумилеву, должно быть, как полагалось по «правилам» буриме, Волошин также послал свой ответный «сонет» («Сехмет») и новый «вызов» («Облака») более или менее одновременно с письмом к Дмитриевой. Гумилев ответил на «вызов» «через два часа после его полученья» приложенным к настоящему письму ст-нием; Дмитриева, как кажется, удовлетворилась тем, что в письме от 22 мая обещала Волошину: «О Вашем сонете я буду говорить с Вами; он — чудесен. Теперь уже через неделю; так хорошо». Стр. 5–9. — См. об этом № 65 наст. тома и комментарий к нему. Волошин, как кажется, в новое состязание не вступил, однако в Коктебеле этот «поэтический конкурс» продолжился, о чем свидетельствовал П. П. Потемкин, пересказывая в письме к В. Ф. Нувелю «коктебельское» послание Гумилева (несохранившееся): «Пишет, что он и Толстой и Волошин в Коктебеле занимаются искусством поэзии, сажают Софью Исааковну в фантастическом костюме на берегу моря и описывают в стихах, “соблюдая возможную точность красок и линий, что очень трудно”» (цит. по: НП. С. 62). Об этом же впоследствии рассказывала и сама С. И. Дымшиц-Толстая: «Однажды поэты устроили творческое соревнование. Они заставили меня облачиться в синее платье, надеть на голову серебристую повязку и “позировать” им, полулежа на фоне моря и голубых гор. Пять поэтов “соревновались” в написании моего “поэтического портрета”. Лучшим из этих портретов оказалось стихотворение Алексея Николаевича, которое под названием “Портрет гр. С. И. Толстой” вошло в посвященную мне <...> книгу стихов “За синими реками”, выпущенную в 1911 году издательством “Гриф”» (Воспоминания об А. Н. Толстом. Сборник. Изд. 2-е, дополненное. М., 1982. С. 62–63). Помимо упомянутого ст-ния А. Н. Толстого («Твое лицо над водами ясней...») результатом этого «конкурса» было ст-ние Волошина «Концом иглы на мягком воске...» (опубликовано в его книге «Стихотворения» (М., 1910)) и ст-ние Дмитриевой «Портрет графини С. Толстой» («Она задумалась. За парусом фелуки...» (см.: Черубина де Габриак. Исповедь... С. 61–62). Ст-ние Гумилева, к сожалению, осталось неизвестным. «Пятым» поэтом, по всей видимости, была Поликсена Сергеевна Соловьева (1867–1924, псевдоним Allegro), тоже отдыхавшая в Коктебеле. Любопытно, что, вернувшись в Петербург, Гумилев еще раз предпринял попытку «стихотворного портрета», попросив Н. С. Войтинскую «позировать» ему (см. комментарий к № 153 в т. I наст. изд.). Стр. 10–11. — Неточность гумилевских рифм состоит в чередовании: полудней — будней — трудный — судный: в строгой форме сонета требуется построение обоих катренов на одинаковых рифмах. К маю 1909 г. Волошин в разных изданиях опубликовал 8 сонетов, как правило, с изысканным использованием редких рифм. «Развращающая» неточность наблюдается прежде всего лишь в несовпадениях опорного согласного в открытых мужских рифмах (каймой — стеной — волной — глубиной («Равнина вод колышется широко»); водой — мглой — бедой — вой («Запал багровый день. Над тусклою водой»)). В сонете «Здесь был священный лес. Божественный гонец...» встречается малозаметная замена безударного гласного в чередовании женских рифм (прогалин — развалин — печален — ужален). Своего рода исключение составляет стихотворение «Как Млечный путь, любовь твоя...», в котором, при соблюдении фонетической точности рифм, разительно меняется последовательность охватной рифмовки двух катренов (абба бааб). Стр. 12–13. — Гумилев выехал 25 мая. В письме Дмитриевой к Волошину от 13 мая она сообщила: «Если достану билеты, то выеду 24-го в воскресенье; в первый день, когда могу. <...> В Москве ко мне, м<ожет> б<ыть>, присоединится Гумилев, если ему не очень дешево в III кл<ассе>. Но я бы лучше хотела ехать одна. Хочется видеть Вас, милый Макс». 22 мая она уточняла: «уже взяты билеты, и вот как все будет: 25 мая, в понедельник, мы с Гумилевым едем, с нами Майя и ее отец. В Москве мы останемся до 27-го
Косясь на дуло пистолета
Считает медленно шаги,
Ах, ямбы вечные враги
Для долговязого поэта»
(цит. по: Неизд 1986. С. 288)
14 июня, через две недели после приезда Гумилева, Волошин записал в своем дневнике: «Дни глубокого напряжения. Первые дни после приезда Толстых, а неделю спустя — Лили с Гумилевым — было радостно и беззаботно. Мы с Лилей, встретясь, целовались» (Волошин М. Автобиографическая проза. Дневники. М., 1991. С. 293). Согласно записям П. Н. Лукницкого, «Николай Степанович большую часть времени проводил один или с Дмитриевой. Месяц отдыха — купания, прогулки в горы, в болгарскую деревню, где пили турецкий кофе, катание на лодках, литературные беседы. Гумилев с Дмитриевой много говорили о Виньи, которого Гумилев читал в это время (влияние Виньи сказалось на «Капитанах»). Вместе с Дмитриевой читал Бодлера. Говорил с ней о Вячеславе Иванове, о Брюсове... Вечерами все собирались в мастерской Волошина...» (Жизнь поэта. С. 88). О забавах этих первых коктебельских дней — «игре большой китоврасья» и других «дерзких ухищрениях», — шутливо написал А. Н. Толстой:
...Как Макс кентавр и я змея
Катались в облаке камений,
Как сдернул Гумилев носки
И бегал журавлем уныло,
Как женщин в хладные пески
Мы зарывали... Было мило...
(см.: Неизд. 1986. С. 194–195). О «последующих днях», когда Гумилев по поведению Дмитриевой понял, что «приехал напрасно», Толстой лаконично рассказал уже в своей мемуарной прозе: «Гумилев с иронией встретил любовную неудачу: в продолжение недели он занимался ловлей тарантулов. Его карманы были набиты пауками, посаженными в спичечные коробки. Он устраивал бои тарантулов. К нему было страшно подойти. Затем он заперся у себя в чердачной комнате дачи и написал замечательную, столь прославленную впоследствии поэму «Капитаны». После этого он выпустил пауков и уехал» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 40). Стр. 14–15. — Сергей Сергеевич Позняков (1889–1945?) — литератор-дилетант и интимный друг М. А. Кузмина в 1908 — начале 1909 гг. Кузмин посвятил ему повесть «Нежный Иосиф», цикл «Венок весен» и три сонета-акростиха (см.: Кузмин М. Стихотворения. СПб., 1996. С. 140, 707). В письме из Окуловки от 8 мая 1909 г. Кузмин сообщил Вяч. И. Иванову: «Вернулся к благочестию и опять влюбился в старину. Скучаю только тем, что ни от кого не получаю писем, но это вовсе не значит, что человека забыли. Но в малодушные минуты несколько горьковато, от молитвы получишь силы. Теперь я могу Вам сказать, что с С<ергеем> С<ергеевичем> у меня все кончено. Я не буду винить его; я сам виноват, меря его не его меркой. На его мерку я не мог и не хотел соглашаться, моя же мерка ему показалась тяжела и неудобоносима» (цит. по: Кузмин М. А. Дневник 1908–1915... С. 624). Стр. 15. — Во второй половине мая П. П. Потемкин уехал в Ригу к отцу (НП. С. 62), куда Гумилев писал к нему в начале июня. Об издании № 1 «Острова» см. №№ 60, 63 наст. тома и комментарии к ним. В этом номере были опубликованы ст-ния Волошина «Вещий крик осеннего ветра в поле...» и «Священных стран...». Стр. 16–17. — Елена Оттобальдовна Кириенко-Волошина (1850–1923) — мать М. А. Волошина. Стр. 22–35. — № 139 в т. I наст. изд. Стр. 35. — Ассуры — демоны индийской мифологии, противостоящие богам (см. комментарий к ст. 12–14 № 139 в т. I наст. изд.); однако в сонете Волошина, возможно, имелись в виду и «Азуры теософии — духи тьмы...» (см.: Волошин М. Собрание сочинений. Т. I. С. 467).
67
При жизни не публиковалось. Печ. по автографу.
Неизд 1986 (публ. М. Баскера и Ш. Грэм), Полушин, НП.
Автограф — РГАЛИ. Ф. 5. Оп. 2. Ед. хр. 2.
Дат.: 23 мая 1909 г. — по датировке Р. Д. Тименчика (НП. С. 55).
По указанию Р. Д. Тименчика: «Период наибольшего общения Гумилева и С. А. Ауслендера относится к весне 1909 г. 17 мая 1909 г. был написан рассказ Ауслендера «Филимонов день». Ближайшая суббота приходилась на 23 мая, а на следующей неделе Гумилев уезжал из Петербурга в Крым» (НП. С. 55). О восприятии Гумилевым прозы Ауслендера (и в том числе — данного рассказа) см. № 53 в т. VII наст. изд. и комментарии к нему.
68
При жизни не публиковалось. Печ. по: De visu. 1/2 (14). 1994.
De visu. 1/2 (14). 1994 (публ. О. В. Червинской).
Автограф — Отдел рукописей Центральной научной библиотеки Киева. Фонд А. Н. Игнатьева.
Дат.: июнь 1909 г. — по времени пребывания Гумилева в Коктебеле (см.: Соч III. С. 361).
Андрей Андреевич Горенко (1887–1920) — второй из шести детей семьи Горенко (Инна, Андрей, Анна, Ирина, Ия, Виктор). Как неоднократно говорила впоследствии Ахматова, с братом Андреем она всегда была особенно близка: они «горячо любили» друг друга, их связывала «самая интимная дружба» (Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. 1. 1924–1925 гг. Paris, 1991. С. 293). По утверждению школьной подруги Ахматовой В. С. Срезневской, влюбленный Гумилев в 1904 г. «специально познакомился с Аниным старшим братом Андреем, чтобы проникнуть в их довольно замкнутый дом» (Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991. С. 7)). Отношения Гумилева с Андреем Горенко были, действительно, всегда неминуемо сопряжены со сложными перипетиями взаимоотношений поэта с Анной Андреевной. Тем не менее, с самим Андреем у Гумилева завязалась настоящая дружба. Ахматова рассказывала П. Н. Лукницкому, что Гумилев считал ее брата «единственным чутким, культурным, превосходно классически образованным человеком на фоне царскосельской молодежи — грубой, невежественной и снобистской. Андрей Андреевич Горенко превосходно знал античную поэзию, латинский язык. Он понимал стихи модернистов и был одним из немногих слушателей стихов Н. Г.» (Жизнь поэта. С. 33). Помимо личного общения в Царском селе, а затем в Крыму, Киеве и Париже Гумилев и Андрей Горенко вели достаточно регулярную (хотя, как свидетельствует данное письмо, не непрерывную) переписку, длившуюся, вероятно, с лета 1905 г. по меньшей мере до ноября 1909 г. или до женитьбы Гумилева в апреле 1910 г. Были отдельные письма и впоследствии: так, например, в письме Ахматовой от 1 октября 1916 г. (см. № 152 наст. тома) Гумилев попросил поблагодарить Андрея за его письмо. К сожалению, эту переписку, по всей вероятности, нужно считать утраченной.