Полынь
Шрифт:
Первым проснулся солдат и начал скручивать шинель в скатку. Остальные еще спали, и он подумал, что с ними, с гражданскими, в данной обстановке наберешься беды, вздохнул и задумался. Время как раз было такое, когда у него на Кубани, где он родился, начинали поспевать арбузы и в станице на рассвете, наверно, у плетней целуются девчата, которые нравились и ему, — он чуть не каждой, по юношеской глупости, предлагал жениться.
«Я был несозрелый». Солдат еще раз вздохнул, пошевелил руками около себя, осваивая местность, как во время ночных марш-бросков, и пожалел, что получил по командировке деньгами, а не продуктами. «Это я допустил колоссальную ошибку», —
В тундре было тепло, лето еще жило на этой земле и в воздухе, оно лишь притомилось, и уже ничем не пахло, и ждало своего часа, когда придет холод и ему нужно погибнуть.
Подопригора встал и подошел к самолету. Он угрюмо осмотрел машину: сломано крыло и повреждена система управления. Ему было очень жаль расставаться со своим «ишаком», на котором он налетал много километров и попадал во всяческие передряги, но выходил из них невредимо. Однажды у него отказал мотор, он посадил машину в овраг, пассажиры обезумели от ужаса, а он им сказал: «Стерпит! Чего там, я его знаю», — он похлопал с любовью самолет по крылу.
Сейчас все было кончено.
Подошедший Чистяков спросил:
— Ты горючее не проверил? Возможно, шлепнулись из-за него?
— Что-то стряслось с рулевым устройством. Я отлично помню, как оно отказало, — сказал Подопригора.
Он залез в кабину, перетрогал мертвые приборы, которые не светились своими зелеными и красными глазами в серой полутьме; убедившись, что ничего сделать невозможно, он выпрыгнул на землю, погладил заплаты на животе «ишака» — знал каждую заклепку, — круто повернулся и пошел не оглядываясь, Трое молча пошли за ним. Оглянулся только один Павлюхин, он с удивлением подумал, как это люди быстро расстаются с добром, ради которого живут на свете, и непонятно им, легкомысленным, что так нельзя, без штанов можно остаться в старости.
Мгла редела. Тундра незаметно пробуждалась. Выгорел и едва угадывался дымный Млечный Путь. Пролетел большой жук по надобности, на работу; чибис вспорхнул у самых ног, проплакал над ними и унесся на болото.
Подопригора развернул планшетку с картой, повел глазами по району тундры. Он ее знал хорошо за многие годы полетов, и даже любил, и сердился, когда ее называли то тюремной, то серой, как солдатское одеяло, землей, хотя она и была серой, унылой, без светлых березовых лесов и оврагов с речками. Да, тундра — это нескончаемые болота, лишайники, мхи, долгие лютые зимы. Тундру мог любить только лишь тот, кто с нею породнился, кого не пугали ее немые, пустынные пространства с волчьим вытьем. Подопригора летал восьмой год над тундрой; его переводили в среднюю полосу, на хорошо обжитые авиалинии, но он остался тут, хотя жена его ругалась и настаивала… Сейчас они находились примерно в трехстах километрах от Верховинска, в который вчера вылетели строго по расписанию. Это был ближайший город — туда и требовалось теперь медленно продвигаться. В другой стороне, ближе Верховинска, примерно в ста километрах, было оленеводческое хозяйство; в прошлом году Подопригора туда летал, но теперь идти к нему опасно: совхоз свободно мог переместиться с оленями на лучшие пастбища.
Подопригора высказал эти свои мысли троим.
Те молча вглядывались в тундру. Она уже очистилась от потемок и туманов, уходила далеко — исчезала за горизонтом, в небе. Ядовито-рыжие пятна болот пестрели перед глазами. Слева, над болотом, мутной стеной просматривался дождь. Кругом было немо и нереально, как во сне, в ушах тихонько что-то позванивало — это тишина давила на слух. Кроме Подопригоры, который знал такую странную тишину, остальные поразились ей. Чистяков тоже поразился тундре, хотя много летал над ней, но ни разу не стоял среди
— На Верховинск, — сказал Чистяков. — Единственный выход.
— Осилим! — уверенно сказал солдат.
И все, замолчав, посмотрели на Подопригору. Тот ответил не сразу.
— Другого решения быть не может. К тому же нас будут искать именно на этом направлении, — отозвался он.
«Теперь надо меньше говорить, — сказал неслышно самому себе Павлюхин, — а то быстро израсходуешься». Он подтянул за спиной вещевой мешок повыше, размеренно зашагал последним. Он любил все делать последним — оттуда выглядывал он на жизнь, отчетливо видя ошибки и непоправимые трагедии людей.
День занялся теплый и тихий. К полудню припекло солнце. Цвела во мху северная медуница, радовали глаз, успокаивали ее синие цветочки.
Нога уходила в мягкое, как в подушку, но, к счастью, мхи скоро кончились, — теперь двигались по бурой, более или менее крепкой земле. Иногда ровная гладкая полоса земли, напоминавшая дорогу, круто виляла вбок, и тогда Подопригора погружался в низкие чахоточные лишайники, чтобы не сбиться с пути, — он шел строго по компасу.
Если лишайники были не сплошь, а местами, они обходили их. Горизонт стлался все так же далеко, и тундра впереди из пятнистой сливалась в ровный белесый цвет, словно там побрызгали ее оленьим молоком…
Подопригора знал: пока на руках у него компас, нацеленный на Верховинск, люди до последних сил будут идти за ним, и он будет вести их на одной воле.
«Главное — внушить людям, что обязательно дойдем до Верховинска без единой корки хлеба, на одной траве. Дойдем, хотя бы на это потребовался месяц. Черт бы побрал эту аварию!»
Длинные четыре тени медленно перемещались по тундре. Солнце уже пылало на закате, под ним растекалось красное зарево, а выше белые облака громоздились диковинными далекими городами, и над всем царствовал вечный, нерушимый покой.
— Красоты сколько! — восхищенно проговорил Подопригора, но не остановился, лишь немного замедлил шаги: он твердо решил как можно реже делать привалы.
— Землю поймешь, когда по ней ногами потопаешь, — отозвался Чистяков сзади тоном пожилого, опытного человека.
Солдат вытащил пачку «Беломора». Закурили и пошли ходче. Хрустел под подошвами жесткий мох.
Закат линял, вытекая, точно прохудился, и в невидимую дыру исчезал красный огонь.
Впереди, где с утра видели припадающий к земле дождь, засверкала изломистая, похожая на лист папоротника быстрая молния. Она изгибалась, хлестала через края огромной пустынной земли, потом уходила спиралью ввысь, сверля небо. По белым призрачным городам, созданным из облаков, прокатился гром. Налетел короткий сердитый ветер, травинки робко, болезненно жалуясь, прошептали что-то. Испуганно пискнула птица и смолкла. Ветер ушел, тундра насторожилась под взъерошенными тучами. Острей и внятней запахло теплым мхом и чем-то горьким. В траве прошуршали капли. Одна, крупная, упала на щеку солдату, он стер ее пальцем и сказал практичным голосом:
— Дождь — наш попутчик.
— Почему? — спросил Чистяков.
— Можно лечь, раскрыть рот и так напиться. Мы на походе так делали.
— И все-таки, ребята, я его не приветствую, — сказал озабоченно Подопригора, поглядывая в небо.
— Дождь не всегда нужен, — промолвил Павлюхин и подумал, что эти произнесенные три слова за день — намного, но лучше бы совсем молчать, а поговорить можно на отдыхе, и это будет даже полезно.
Тьма от надвинувшихся туч постепенно сгущалась, все скручивая в клубок и суживая мир земли. Люди пристроились гуськом, один за одним, — их фигуры под выкатившейся луной потянулись далеко, как огромные столбы.