Полынь
Шрифт:
Нудно хотелось есть, но о еде не надо было думать. Требовалось идти, идти…
Без четверти час ночи развели костер, легли на землю и забылись, но сон к ним не шел. Дождь не пролился, прошел стороной и пропал там… Только гром еще картавил невразумительно в северной части неба, но вскоре и он заглох.
Павлюхин встал, взял пузатый вещевой мешок, огляделся… Отошел осторожно за кусты.
— Куда ты? Далеко не уходи, — предупредил Подопригора.
— Я тут, — отозвался Павлюхин, отмахиваясь: «Проклятый
Сняв сапоги и размотав портянки, солдат в блаженстве аккуратно разложил их около себя, чтобы продуло ветром. Чистяков, поморщившись, сказал:
— Гнусный запах, убери, пожалуйста.
Солдат смотал портянки, не возражая, положил себе под голову и подумал, что такому, как Чистяков, не мешало бы тоже понюхать солдатчины, а так он, кормленный белым хлебом, — слабак.
— В каком роде войск служишь? — поинтересовался Чистяков.
— Пехота, — нехотя отозвался солдат.
— То-то от ног пехтурой воняет, — сказал Чистяков и засмеялся.
— А ты думал, в пехоте дом отдыха? — упрекнул его Подопригора и спросил солдата: — По какому году?
— По второму.
— А дом твой где? Не землячок, часом?
— Я с Кубани. А вы?
— Родился в Вологде. А жил везде. Только у черта лысого не жил. — Подопригора прислушался: ни звука, ни шороха. — Куда он запропастился? Что-то нет его долго.
Чистяков приподнялся на руках.
— Возможно, поискать?
— Что вы егозите, он осторожный, — сказал сердито солдат.
В это время почти неслышно подошел Павлюхин, лег и положил голову на свой мешок. Комары отстали от него за костром.
— Ты где был? — спросил Подопригора после молчания.
— Живот заболел. Понос изводит.
— Полыни пожуй. Помогает, — посоветовал солдат.
— Попробую.
— С чего бы живот? — удивился Чистяков.
— Пил на болоте днем. Может… с воды, — буркнул Павлюхин.
— Спать, хлопцы, — приказал Подопригора. — Никаких разговоров!
Над ними всплыла полная сверкающая луна, потом припряталась в тучу, — оттуда засматривала узким ведерным ободочком, как в начале затмения, и словно дрожала в дымке костра.
Павлюхин был человек лет сорока пяти, с коротким, как бы стесанным туловищем, с жирными ляжками и с непроницаемым выражением лица. Он работал директором крупного промтоварного магазина и летел по командировочным делам в Верховинск. Павлюхин никогда не делил жизнь на хорошую и плохую, так как имел совершенно твердые, незыблемые убеждения, сводившиеся к тому, что плохая жизнь у тех, кто не умеет жить, а хорошая у тех, кто умеет, и себя он относил к последним. Всюду, где он работал, считали его гуманным человеком, иные даже прекрасным потому, что он никогда не кричал, не выходил из ровного состояния и делал ту очевидную внешнюю приятность людям, которая не стоила ему никаких усилий. Правда, люди умные, зоркие, он это знал, ненавидели его, но сам Павлюхин, исходя из своего понимания жизни, считал их обиженными, не умеющими жить, и потому на людях
К сорока пяти годам жизни он имел все, что должно быть у наделенного значительными возможностями человека, — большую квартиру, дачу, машину, и были хорошо пристроены в институты дети, — так что теперь Павлюхин был вполне доволен собой: он добился всего.
Сейчас он хвалил себя, что взял вещмешок, который ему очень пригодился, и чувствовал свое превосходство над этими людьми, которые не умели жить.
«Я сильней, чем вчера, а это хорошо», — подумал Павлюхин утром, проснувшись и затягивая штаны на прежнюю, обычную дырочку ремня. Начинались вторые голодные сутки.
Подопригора медленным взглядом повел по лицам, хотел что-то сказать ребятам, подбодрить и раздумал: держатся спокойно. Он пошел снова впереди, а они тронулись за ним цепочкой.
Но Подопригора вскоре остановился, по-кошачьи вглядываясь в пустынный горизонт. Солдат задрал голову: над ними лишь плавало, как недозрелый подсолнух, негорячее солнце.
— Лобов пошлет именно «Яки», — сказал Подопригора. — У них слабый мотор — далеко не услышишь. Надо раскладывать и оставлять за собой костры.
Через полчаса они оглянулись: за их спинами в тундре одиноко темнел дымок.
…Павлюхин испытывал упругость своих ног, в груди по-прежнему хорошо билось сердце. Широко вдыхая чистый воздух, он думала «Ничего, спокойно только. Каждый рождается, чтобы ходить по своей дороге, получать, что дает жизнь. Главное, ни в чем не нарушать закона, остальное в самом человеке, все для него и в нем же умрет».
Часа через полтора он сказал себе: «Думать надо тоже меньше. Надо силы копить, а когда думаешь — тоже опустошает».
— Запеть можно? — спросил солдат и посмотрел на Подопригору. Тот подумал и кивнул головой.
Солдат откашлялся, прилаживаясь, потрогал рукой свою длинную шею, убеждаясь, на месте ли она, вскинул голову и запел неожиданным для его роста тенором:
Выхожу один я на дорогу, Сквозь туман кремнистый путь блестит, Ночь тиха, пустыня внемлет богу, И звезда с звездою говорит…Чистяков вспомнил, как эту песню пели по радио, пели нежно и таинственно, — солдат же пел по-своему, высоким, однообразным голосом.
Когда солдат кончил, Подопригора, посмеиваясь, похвалил:
— Просто в Большой театр человек просится.
— У него талант горшки выливать, — сказал, усмехаясь, Чистяков.
Солдат опустил голову, смущенно потрогал вихор волос. Лицо его еще дышало песней.
«Люди не умеют себя сохранять. Болтуны. Все разговаривают, даже поют», — подумал Павлюхин. Он немного отстал, чтобы его не раздражали голоса, — так он шел легче и ходче.
Расстегнув ворот гимнастерки, солдат поглядел на тундру, пошевелил ушами и сказал: