Порхающая душа

Лесная Лидия

Контрреволюция

Царственно и нежно роняете фразы. Лучатся глаза фиолетовой эмали. Разве можно ослушаться Вашего приказа И не пойти на смерть, если Вы послали? Мне хочется сказать Вам: «Ваше Высочество» И видеть, как толпа склоняет колени. Разве можно называть Вас по имени-отчеству, Вас, князь моих снов и моих томлений! «Новый Сатирикон». 1918, № 10.

Ручной хищник

Глаза как у тигра, который дремлет. Гибкое тело в истоме змеится. Вы — охотник в каких-то лучезарных землях И ранили на солнце изумрудную птицу. Руки с пальцами Рафаэлевой Форнарины — Как стальные держат за гриву льва. Кто вы? Ангельские или звериные У вас на губах дрожат

слова? «Новый Сатирикон». 1918, № 16.

Косы

И расплелась покорная коса, И затопила розовые плечи. Бороться было незачем и нечем — И утонула ночь в девичьих волосах. А утром никли пепельные косы И ждали нового утра, И не слыхали тихого вопроса: «Дочь, где была вчера?» «Солнце России». 1916, № 27.

Солнце осени

Милая, листок золотой, осенний, Зачем столько слез, столько грусти? Пусть Ослабели звенья Цепи, сковавшей вас, Пусть час Ваш настал — Придет новый, — радостен, ал, Как осенние зори, И в ярком звездном узоре Ночь станет светлым днем. Милая, что тебе в нем? Он не жизнь, не солнце, не — ты. Сначала цвести, Потом увядать должны все цветы. Так и любовь. Скажи ей — «прости» — И сотки из печали наряды, Из слез — свей ожерелье И осень свою сделай праздником лоз винограда, Праздником хмеля. «Солнце России». 1916, № 35.

Без руля

Тони в моих глазах? Когда ты дна коснешься, От смерти к жизни ты проснешься, Запутавшись в русалочьих зеленых волосах. Люби меня, тони в моих глубинах! Я для тебя мой жемчуг берегу, Я для тебя горю опалом и рубином, Но это все на дне, а не на берегу. Не жди волны — плыви волне навстречу, Забудь о веслах и о парусах, И я тебе такой волной отвечу, Топя тебя в душистых волосах, Такой волной любви, таким каскадом страсти, Такими брызгами вспененных янтарей, Такими песнями звенящими запястий, — Скорей! «Солнце России». 1916, № 45.

Пустая комната

Постель нарядная не тронута, В молчанье стен звучит угроза. А где хозяйка этой комнаты, В которой пахнет белой розой? О ком-то, кто хотел повеситься, О чем-то злом и страшном бредят Часы, камин, качалка, креслица И шкура белого медведя. Ее любовь была приколота К его изысканной петлице. И были: страсть, вино и золото, — И было страшно им молиться. Она шла вверх по шумной лестнице — И тишины на ней искала… О чем-то темном шепчут креслица И шелк лиловый одеяла. «Солнце России». 1916, № 49.

Бисерная роза

Дождь вышивает бусами ковер На черном шелке городских панелей. Серебряные бусины по стеклам зазвенели, И в ризе бисерной — собор. Кому-то молятся заплаканные тени, Кого-то ждет отточенный гранит, — А дождь нерадостный, а дождь осенний Звенит. Топазовые нити ожерелий Змеятся и сверкают вдоль Невы. На холоде огней ее сгорели И я, и вы. И вы, и я — в плену у длинных улиц, В плену у города осенних снов; И вы, и я блаженно улыбнулись Тому, что больно от его оков, Тому, что он толпой изранен и измучен, Тому, что он унижен и в пыли. И все-таки — велик, и все-таки — могуч он, И красоту его низвергнуть не смогли. И вам, и мне мил особняк старинный, Чьи окна на сто лет укрыли жалюзи. На мраморе стены — портрет Екатерины, А за стеной — панель в грязи. И вам, и мне шлет нежные приветы Напудренных красавиц длинный ряд: О временах княжны Елизаветы Их мушки и фонтанжи говорят. Кому же страшно в этой тьме дождливой? Трусливым хочется домой. Уйти за ними разве бы могли вы? Расстаться с тьмой? Пусть будут осени унылы покрывала, Печальна

колесница октября, Но над тобой, Нева, давно ли развевала Волну кудрей весенняя заря? Пусть плачет дождь над искрами топазов, Пусть хочет кто-то скорбный умереть, — Мой Петербург! Ты не горел ни разу, Но будешь пламенно гореть. Ведь над тобой, холодная столица, Два века сказочность плели, И знаешь твердо ты, кому теперь молиться: Царям небес или царям земли. Кому-то молятся заплаканные тени, Кого-то ждет отточенный гранит. А дождь нерадостный, а дождь осенний — Звенит. «Солнце России». 1917, № 23.

У креста

Пусть в вихре листьев, золотых от смерти, От умирания осенней красоты, Печальны в поле серые кресты, — Не надо слез над ними. Верьте, верьте, Что будет радость для ушедших ввысь, Что будут сладостны и светлы воскресенья, И нам откроет кто-то, в чем спасенье, Ответит нам на наше «отзовись». Не надо видеть в мире только осень И думать, что уныл ее наряд: Кто о чудесном духов жизни просит, Тому о чуде духи говорят. Я слышу, как звенят осенние червонцы И как зима поет снежинковые сны, Но верю, что за тучами есть солнце И обещанье радостной весны. И мне не кажется, что травки на могиле О чем-то безвозвратном говорят; Те души, что любовью к миру жили, В огне смертельном не сгорят. «Солнце России». 1917, № 7.

Гатчинский дворец

Дворец не скажет ничего сердцам солдат, Чьи голоса звучат так молодо и ново: Он скроет пылью свой изысканный наряд И трауром — величие былого. Здесь над молчаньем прошлое царит, А из углов глядят, качаясь, тени, Здесь вьются нити скрытых преступлений, А у солдат в петлицах красное горит. Молчит дворец солдатам в тронном зале, Где отзвучал последний менуэт. Давно ли здесь глаза красавицы сказали Напудренному кавалеру полу-нет? На этой до сих пор неубранной постели Царь отдыхал от лести не вчера ль? Не обманул ли нас февраль? Россию видим не во сне ли? Молчит дворец. За тяжким ржавым болтом И пленом каменной стены, Прекрасный, не имеющий цены, Спит барельеф на мраморе чуть желтом… Молчит дворец. И что сказать солдатам, Чьи голоса так юны и победен смех? Ему немногих счастье было свято, Им дорог а— свобода всех. «Солнце России». 1917 № 10.

Гобелен

На оборки и рюшки зеленого газа Я накинула шарф, отороченный мехом, И лечу навстречу веселым проказам И любовным утехам. Только шелковый веер мне будет защитой, Если я сразу не стану покорной, Не стану рабой повелительных чьих-то Глаз, очень синих или очень черных. Я поставила ножку на подножку кареты, Но войти в нее еще не хочу: Я подумала — а что, если я встречу эстета, Который не любит осторожных «чуть-чуть»? Я боюсь не греха и не мнения света, — Мои тайны достойны огласки, — Я боюсь того, что на мне надеты Слишком резко лилового цвета — Подвязки! «Аргус». 1917, № 11–12.

Ре минор

Наверху играет кто-то гаммы. Плакать хочется под гамму ре минор. Из вчерашней цирковой программы Вспоминаю пестрый вздор: Жакомино круглый носик, Четырех чертей полет. Слышу, пробило в столовой восемь. Мне никто сегодня чаю не нальет, За столом над скатертью суровой Не зажжется смехом разговор. Буду я одна в большой столовой Молча слушать гамму ре минор. Там, где вы, должно быть волки И мороза градусов сто пять. Сможем ли на следующей елке Вместе вешать петушков опять? Перечла тургеневскую «Асю». На столе не тронут мой прибор. Где искать покоя мне: в «Palase» Или дома, в гамме ре минор? «ТЕАТР, литература, музыка, балет, графика, живопись, кино». Харьков. 1922, № 8–9.