Посланники
Шрифт:
Я надоумил:
– К жизни, как и ко всему прочему, следует относиться с четырёх сторон: если с одной стороны на жизнь махнуть рукой, это глупо, если же с другой стороны ею восторгаться, тогда это ещё глупее, а если с третьей стороны приняться ругать её последними словами, тогда это самое глупое.
Колман приоткрыл рот, напомнив:
– А с четвёртой стороны?
Я выдохнул:
– А с четвёртой – постараться самому уснуть и не мешать спать другим …
Колман заплакал, но через несколько минут тихо рассмеялся, сказав:
– Может, мир поменяется?
Я напомнил:
– Этот материк существовал и до Колумба.
Задремав, я, видимо, что-то выкрикивал.
Колман меня растолкал.
– В мой сон заглянули родители, - рассказал я.
– Отец, прохаживаясь по нашему бараку, выражал неудовольствие тем, что увидел, а мама, выглядывая из-за его спины, смотрела на меня и плакала.
– От счастья?
Я отвернулся.
– Прости!
– сказал Колман.
Я был голоден. Я был голоден настолько, что почти не вспоминал о существовании в мире телефона, книг, пластинок, картин, газет. Как будто в моей жизни всего этого никогда не было. А ведь было! Теперь, когда голод глумился над моим телом, измождённый вид которого вызывал во мне удручающее ощущение, я возненавидел людское сообщество. Я разглядывал моё тело, ужасаясь и ему, и разному другому, что ещё как-то напоминало жизнь. Я был всецело занят поисками чего-то, что сможет освободить это тело от невыносимых мук, и порой я догадывался, что именно могло бы стать этим "что-то", но произносить те слова вслух боялся, даже в мыслях – боялся. Я обводил взглядом соседние нары – распухшие, искажённые от ужаса лица, казалось, стонали. Я не знал, куда девать глаза; я не знал, как скрыть свои чувства. Больно пронизывала мысль: "Мы поступились своим достоинством, отдались безумию, мы выкатились из жизни". Ежедневно, ежечасно наблюдая за тем, как уходят из жизни мои несчастные товарищи, я перестал чему-либо удивляться и знал, что в любую минуту меня ожидает подобное. Странно, но порой моя голова наполнялась мыслями о родительском доме, о мирной жизни, о книгах, музыке…"В горе готовься к счастью", - говорил д-р Франкл.
Генрих Хуперт выбежал на середину барака. В его глазах стоял лихорадочный блеск, и он что есть мочи закричал:
– Хотел бы я знать: за нас кто-нибудь отомстит?
Трое доходяг помогли ему вновь взобраться на нары. Придя в себя, он понюхал отравленный воздух, а затем пробормотал: "У меня такое ощущение, что здесь мы доживаем свои последние дни. А мне хочется жить".
"Самое время!" - фыркнул Курт Хуперт.
Георг Колман добавил: "И самое место!"
Мне вспомнился ужин с д-ром Франклом в венском ресторане "Фортуна". Мы говорили о происходящем в мире, о том, что всё ужасно запутанно и неясно. Я признался, что не нахожу выхода.
Д-р Франкл улыбнулся.
– А думать пытаешься?
– Постоянно!
– Тем не менее, выхода не находишь?
– Не нахожу.
– Значит, неправильно направляешь свои мысли. Если мир абсурден, то чтобы его понять, ничего иного не остаётся, как думать и о нём так же абсурдно.
Я задумался.
–
– сказал д-р Франкл.
– Занят?
Я кивнул:
– Думаю о жизни. Пытаюсь применить к жизни мышление абсурдное.
– Применил?
– Надеюсь, что да.
– Любопытно! И до чего же ты додумался?
– Что о жизни лучше не думать. Порой мне кажется, что жизнь – это…
С губ д-ра Франкла сорвалось:
– Флоксиносинигилипилификция"*
Я осторожно спросил:
– Это что – такое слово?
– Ну, да. Означает некую ненужность, ерунду.
– То есть, пофигизм?
– Ну, да.
– Так бы сразу и сказали, - обиделся я.
Однажды мы с Георгом Колманом завели долгий разговор о тоске, о безысходности, о духовном уродстве и душевной мерзости, о справедливости и милосердии.
– Дыши, - призывал Георг, - просто дыши, пока ещё есть "сейчас", ибо прошлого у нас уже нет и не будет, а наступит ли для нас будущее, ещё не известно. Может, если бы не войны, но люди…
Георг замолчал.
– Что?
– спросил я.
– Что люди?
В глазах Георга показался холодный блеск.
– В человеке полно жути, - проговорил он.
– Если бы можно было не замечать всего того, что вокруг…
И тогда я сказал:
– Не потому ли Эдип, познав правду, выколол себе глаза?
– Может, поэтому, - согласился Георг и добавил: "Боюсь, что людская жизнь с самого начала пошла с червоточинкой. Адам и Ева…Изгнание из Рая… С каждым веком личности всё более мельчали…"
– Но были Авраам и Моисей!
– напомнил я.
*Флоксиносинигилипилификция – оценка чего-либо не имеющего никакой ценности. В 18-ом веке группа английских стулентов ради шутки объединили четыре латинских синонима "ерунды": flocci-nauci-nihili-pili-fication от floccus "пустяк" + paucum "мелочь" + nihil "ничто" + pilus "волос" + fication (суффикс субстантивации)
– Может, были…
– Сомневаешься?
Георг криво усмехнулся:
– Теперь я сомневаюсь во многом, но две вещи я знаю твёрдо: Биркенау построили люди для людей, и ещё то, что человек уважать себя право утерял... Разве в наше время слова "либеретэ, эгалитэ, фратернитэ" не стали насмешкой над людьми?
Я сослался на Данте:
"Considerate la vista semenza:
Fatti non foste a viverome bruti,
Ma per segiir virtute e conosunza".*
– Мы созданы для доблести?
– Возможно…
Георг лёг на спину, заложил руки за голову и, не глядя на меня, пробормотал:
– Человек всего лишь вещь. Толкни его – он упадёт, брось в море – он утонет; закопай в землю – он примется послушно гнить. Жалко мне себя. А тебе себя жалко?
– Я об этом не думаю.
– Лукавишь!
Мне стало стыдно – я не раз ловил себя на том, что бессовестно лгу или просто ухожу от ответа.