Последняя из рода. Скованные судьбой
Шрифт:
— Я приношу только разрушения... только разрушения и смерть... отец был прав, когда держал меня вдали ото всех, и твой брат тоже, когда надел на меня кандалы... — прошептала она иступленным, полубезумным шепотом.
— Не смей так говорить! — Мамору обхватил обеими ладонями ее лицо и заставил заглянуть себе в глаза.
Талила моргнула, и две крупных слезы скатились по щекам, и он стер их большими пальцами.
— Ты — величайшая драгоценность, — сказал он, не в силах отвести от нее взгляда.
И, склонившись
***
Вечером они сложили костер, чтобы предать огню тех, кого бросил им под ноги советник Горо. В насмешку. Для унижения.
Талила с сухими, стеклянными глазами стояла рядом с Мамору. Слезы, которых у нее было немного, иссякли еще днем, в его объятиях...
… и об этом она старалась не думать.
— Госпожа Рин вырастила меня, — вдруг обронил он, наблюдая, как самураи с величайшей осторожностью водружают поверх сложенного костра укрытые белым полотнищем останки. — Она хотела уйти из поместья, но я уговорил ее остаться. Хотел отблагодарить за то, что она для меня сделала. Я отправил туда Юки, потому что думал, что там будет безопасно.
У нее свело горло, и Талила поняла, что не может выдавить из себя ни звука. Впрочем, она все равно не знала, что ему сказать.
«Это не твоя вина»?..
Перед глазами пронеслись образы горящего города. Это, быть может, точно так же была не ее вина. Но винить себя Талила не перестанет. Как и Мамору.
Такахиро с поклоном протянул ему факел, и он ступил вперед и бросил его в основание костра. Сухие ветви, уютно затрещав, быстро занялись, и налетевший ветер швырнул пламя во все стороны, и уже вскоре столп огня взвился в небо и рассыпался вокруг сотней искр.
Постепенно все разошлись, и у едва тлевших углей остались лишь они вдвоем.
— Идем, — Талила, воровато оглянувшись по сторонам, позволила себе мимолетно прикоснуться к его руке. — Идем, ты должен отдохнуть. Завтрашний день будет ничем не легче.
— Иди, — он дернул плечом. — Я еще постою.
— Тогда я тоже останусь, — заупрямилась Талила и скрестила руки на груди.
Она была готова поклясться, что на его губах промелькнула усмешка.
— Мы отомстим за них, — спустя время сказала она.
— Я знаю, — равнодушно кивнул Мамору.
Это все, что им оставалось. Мстить.
Когда погасли последние красные искры в углях, он нехотя повернулся к пепелищу спиной и скользнул взглядом по гарнизону. Советник Горо ждет от них завтра ответа, и все время, пока трещало и шипело пламя, он раздумывал о том, чтобы не послать Императору отрубленную голову уже его советника. Желание было почти непреодолимым, и даже то, что посланники и переговорщики считались неприкосновенными, не сдерживало Мамору.
В чем разница между советником Горо и госпожой Рин? Почему ее можно было убить, а его — нет?..
Мамору
Она потеряла над собой контроль, расплакалась у него на руках — уже одно это заставляло кончики ушей пылать от стыда. Но после… Наверное, Мамору тоже собой не владел, ничем иным она не могла объяснить, что сделал он.
«Ты — величайшая драгоценность».
А губы до сих пор обжигал его поцелуй.
На который она ответила. Неумело, сквозь слезы и рыдания, но ответила.
И за это теперь ей было стыдно вдвойне.
Их прервал шум: полководец Осака вернулся с самураями, чтобы позаботиться об останках, привезенных советником Горо. Едва заслышав чужую поступь, Талила отпрыгнула от Мамору сразу на несколько шагов и принялась суетливыми движениями одновременно вытирать щеки и губы. Он же степенно поднялся на ноги, оправил куртку и встретил своего полководца спокойным взглядом.
И время с той минуты ускорило ход. Пока часть самураев занималась погребальным костром, Мамору и Талила вместе с полководцами сидели над картой Империи. Промедление было дня них подобно смерти. После поступка советника Горо стал предельно понятен настрой Императора. Предателей он собирался уничтожить любой ценой. И любыми методами. Он уже разорил, а может, полностью разрушил родовое поместье Мамору. Вырезал всех, кто был ему дорог. Да еще и бросил их головы ему под ноги в насмешку.
И назидание.
Но главным для них было действовать с холодной головой. И не поддаваться эмоциям, которые в тот день у всех лились через край. Цена ошибки была слишком велика, чтобы ее допустить.
Но думать рационально и отстраненно могли не многие. Увиденное повлияло на всех, даже на умудренных жизнью воинов, которые на своем веку встречали всякое.
Но одно — разить врага на поле боя.
Совсем другое — напоказ отрубать головы старухам и служанкам. Это — пощёчина, это — оскорбление их всех.
Такие мысли крутились в уме Талилы, пока она торопливо шагала вслед Мамору по лагерю. Но, когда они оба вошли в шатер, все размышления куда-то испарились. Им на смену пришла звенящая, тревожная тишина.
Резкими, рваными движениями Мамору расстегивал пояс. Он швырнул — впервые! — ножны на футон и потянул воротник куртки, словно он его душил.
Застыв у полога, Талила молча за ним наблюдала, пока он круто не повернулся к ней лицом, и тогда она опустила взгляд в землю.
«Я — воин. Я — самурай, — напомнила она себе, тяжело сглотнув. — Не сопливая девчонка. Идет война, и я не стану... не стану переживать ни о чем, кроме наших врагов».