Последняя из рода. Скованные судьбой
Шрифт:
Талила знала, что должна бы думать о последствиях. О том, что это изменит все. Но она не хотела. В этот момент не было ни «завтра», ни прошлого. Был только Мамору.
Ее руки скользнули вверх, по его плечам, по сильным напряженным мышцам.
Его пальцы прошлись вдоль линии ее спины, чувствуя, как ее дыхание меняется под его прикосновениями. Мамору не спешил, давал время ей привыкнуть, но и не медлил, и ей нравилась его решительность.
Когда их губы вновь встретились, в этом поцелуе уже не было сдержанности. Только жар, накопленный за долгие недели.
Талила отвечала на его
Они были слишком долго были друг для друга воинами и союзниками. Слишком долго скрывали свои чувства ради долга.
Но в эту ночь они были только мужчиной и женщиной, которые наконец позволили себе все то, что изо всех сил пытались подавить.
Талила провела ладонью по его спине, чувствуя под пальцами твердые линии старых ран. Некоторые она знала — видела их в те ночи, когда он горел в лихорадке. Но другие…
Ее пальцы погладили длинные шрам, который тянулся от плеча вниз, к лопатке.
— Откуда этот? — спросила она почти шепотом.
Мамору не сразу ответил. Он глубоко вдохнул, словно вспоминая.
— От брата.
Талила сделала жадный вдох и не сказала ничего. Вместо этого наклонилась ближе и осторожно провела губами по линии его шрама.
Мамору вздрогнул.
Не от боли.
А затем он потянулся к ней. Его пальцы легли на ее плечо, скользнули вниз, вдоль руки, до тонкой, почти незаметной линии, пересекавшей кожу у локтя.
— Это? — спросил он.
Талила не отвела взгляда.
— От отца.
Он нахмурился, привычно свел на переносице брови, и ей сразу же захотелось их разгладить. Она накрыла руку Мамору своей.
— Они делают нас теми, кто мы есть, — сказала она.
Мамору кивнул, а затем наклонился ближе, касаясь губами ее шрама.
— Тогда я хочу узнать тебя всю.
Ее сердце пропустило удар. Помедлив, она прикрыла глаза. И больше они не говорили.
Поцелуи становились глубже, требовательнее, и Талила чувствовала, как остатки привычной сдержанности Мамору испаряются. Он почти потерял над собой контроль и держался лишь за мысль, что не хочет сделать ей больно, не хочет ее напугать.
Ткань их одежды шелестела в тишине шатра, когда они снимали ее друг с друга хаотичными, нетерпеливыми движениями.
Огонь, который разгорался между ними, сжигал сомнения, страхи и прошлое, которому не было места в этой ночи.
И в тот момент, когда граница между ними исчезла, Талила вздохнула, затем резко сжала пальцы на его спине. Она давно привыкла к боли, но эта боль оказалась иной. Она не ожидала и закусила изнутри губу, пытаясь не выдать себя.
Конечно же, Мамору почувствовал ее напряжение сразу. И остановился, опалил ее щеку глубоким, тяжелым дыханием.
— Талила… — его голос был пропитан сдержанной нежностью.
Она не ответила сразу. Закрыла глаза, выровняла дыхание, сосредоточилась на его прикосновениях и на его тепле.
Она не хотела останавливаться.
Она не собиралась останавливаться.
Когда её пальцы снова мягко
И больше не сдерживал себя.
Сначала было неловко, немного болезненно, но затем ее тело подстроилось под его ритм, боль смягчилась, уступая место чему-то новому, теплому, почти обжигающему. Напряжение в теле сменилось сладким расслаблением, дыхание у них обоих стало более жадным и резким, словно воздуха в шатре не хватало, словно легкие не могли вместить всего, что ощущало тело.
И когда все закончилось, когда он укрыл ее плащом, держа в руках, она поняла, что давно не чувствовала себя такой живой, такой настоящей, такой… счастливой.
Талила не сказала этого вслух.
Но затем Мамору, все еще держа ее в объятиях, погладил по плечу и коснулся губами виска.
Она улыбнулась.
Эта ночь останется с ними.
Каким бы ни было утро.
Утром она проснулась одна. От лучей солнца, которые проникли сквозь плотные стенки шатра, и погладили ее по лицу. Талила сонно заморгала и вытянула ладонь, закрывая глаза, а затем шквал острых воспоминаний пронзил ее, и она резко села на футоне, одновременно прикрыв обнаженную грудь своей смятой одеждой.
Но она была в шатре одна. Не от кого было прятаться.
Талила повела плечами, прислушиваясь внимательно к тому, что чувствовала. Лопатка, где была печать, не болела. Ее не жгло и не саднило, и она даже пожалела, что не может извернуться так, чтобы увидеть свою спину.
Талила провела ладонью по примятой половине футона, которая все еще хранила отпечаток Мамору. Конечно же, холодная. Он давно покинул шатер.
Почему-то сделалось обидно. Чувство было глупым, и она поспешила отогнать его, и начала судорожно одеваться. Но руки дрожали, и вещи получалось натягивать далеко не с первого раза. Потом она еще долго сидела, прижимая ледяные ладони к пылающим щекам. Когда Талила вышла наружу, ей показалось, взгляды всех самураев обратились на нее.
Она понимала разумом, что внешне ничего не изменилось, что никто, кроме них двоих не знает, что произошло ночью, но все равно чувствовала себя выставленной на всеобщее обозрение мишенью.
Мамору она нашла на вытоптанной поляне, где тренировались самураи. Он сражался сразу с тремя, как делал раньше, до того, как избавился от проклятой печати. Невольно Талила засмотрелась на плавность его движений, на текучие удары и перекаты, на то, как стремительно он двигался, и...
... и перед глазами сами собой возникли совсем другие образы, и она разозлилась на себя, сердито тряхнула головой.
Что с ней творилось?!
Ей вновь показалось, что самураи как-то особенно на нее косились. Бросали выразительные взгляды, словно пытались на что-то намекнуть.
А потом Мамору заметил ее в толпе. Заметил и бегло улыбнулся, и едва не пропустил удар, засмотревшись.
И у Талилы по груди волна за волной разлилось тепло, смывшее все ее переживания и тревоги. Ей больше не было дела, кто на нее косился, и косился ли.
Мамору вскинул руку, остановив тренировочный поединок, и коротко переговорил с Такахиро, который был одним из трех, с кем он сражался. А потом, наскоро обтершись рубахой, направился к Талиле.