Последняя из рода. Скованные судьбой
Шрифт:
Затем повернулся к советнику Горо, которого уже подняли из грязи. Огонь опалил ему брови и ресницы и оставил волдыри на правой щеке. От одежды исходил яркий запах гари, и кое-где ткань зияла прожженными дырами, но в целом мужчина пострадал несильно. Скорее, испугался необузданной магии и теперь стыдился того, как повалился на землю и принялся вопить.
— Я прибыл как посланник Императора. Переговорщик, — прохрипел он, перехватив взгляд Мамору.
Ту щеку, на которой не было волдырей, покрывали пятна грязи.
— И мой статус означает, что я неприкосновенен, —
Смех, вырвавшийся из горла Мамору, больше походил на воронье карканье.
— Я прежде удивлялся, до какой низости может дойти человек, — доверительно сообщил он, — но, повстречавшись с тобой, советник, еще во дворце брата, перестал. На твоем месте я бы переживал, а доживу ли до рассвета. Спроси Сэдзо, он расскажет, как я поступаю с предателями.
И кивком Мамору указал себе за спину. Там стоял самурай, с помощью которого он сам проник в ближайший круг советника Горо.
— Ты не убьешь меня. Я тебе нужен, иначе ты бы не пытался ко мне подобраться.
— Успокаивай себя, — бросил он сквозь зубы и отошел от советника, которого сразу же взяли под охрану.
Сделав несколько шагов, Мамору позволил себе перевести дыхание. Стоило дать немного слабины, как сразу же навалилась чудовищная усталость последних дней. После предательства Хиаши и схватки у переправы он не помнил уже, когда нормально спал.
Отправившись вместе с предателем Сэдзо в стан советника Горо, Мамору был вынужден оглядываться каждое мгновение. Он не мог, не имел права расслабиться, даже на секунду. Он постоянно держал ладонь на рукояти катаны и не выпускал Сэдзо из поля зрения. Каждая мышца в теле болела от постоянного напряжения, в висках стучала тупая боль, а простреленное плечо тянуло противной ноющей судорогой.
Но даже сейчас он по-прежнему не мог позволить себе слабость. И потому, отринув мысли о жалости к себе, зашагал вперед.
***
— ... и тогда я заставил Сэдзо провести меня к месту, в котором Хиаши условился встретиться с советником Горо.
Договорив, Мамору сделал большой глоток изрядно остывшего чая.
Они успели снять лагерь до захода солнца и преодолели еще примерно треть дневного расстояния, прежде чем остановились на ночь. В спешке никто ни о чем не говорил, и лишь поздним вечером, после ужина на скорую руку выдалась минута, когда Мамору смог, наконец, поведать, что произошло с ним за минувшие недели.
Талила опустила взгляд, представив, что скажет мужу, когда наступит ее черед.
«А я не сделала ничего из того, что ты поручил. И сожгла поместье господина Тадамори, и теперь мы лишились поддержки Восточных провинций».
Неприятный холодок прошелся по позвоночнику и заставил ее поежиться.
Она чувствовала бесполезной. Со всей ее проклятой магией и воинскими умениями, она оказалась ни на что не годна. За ее спиной был уже один сожженный город и одно сожженное поместье, а ведь прошло не больше двух месяцев со дня, как она избавилась от кандалов. Она не могла толком использовать свою силу, но и договариваться не умела. Каждый
Единственное, что у нее получилось — не иначе как чудом — это выжечь у Мамору печать подчинения.
И все.
Больше она не сделала ничего.
— Как он мог предать вас, господин?! — воскликнул кто-то из самураев, когда улеглись шепотки, вызванные рассказом Мамору. — Как полководец Хиаши мог вас предать?
Осака, который сидел напротив Талилы, опустил голову. Он будет стыдиться этого до конца жизни.
— А все остальные? — вскинулся сразу же другой. — Все остальные, кто подло атаковал во время переправы? Я жалею, что когда-то сражался вместе с ними.
— На кого же вы оставили войско, господин?
— На тех, кто был готов за меня умереть, — стылая усмешка коснулась губ Мамору.
Он вертел в ладонях опустевшую чашку и смотрел на огонь. В свете, который отбрасывало пламя, и в тенях, что сгущались вокруг них, его лицо и обритая голова выглядели еще более жутко, чем днем.
Талила видела, что некоторые самураи до сих пор избегали смотреть на своего господина. Они отводили взгляды, чтобы не коснуться позора.
Бессильная ярость затапливала ее, но она могла лишь сжимать кулаки.
Мамору всю жизнь жертвовал чем-то ради других. Своей свободой, своей волей, своими желаниями. Даже когда она ненавидела его, когда ничего не знала, он защищал ее и сталкивался лишь с презрением и черной, лютой злобой. И все равно продолжал защищать. Теперь же, столкнувшись с предательством, он принес в жертву свои волосы. И это было гораздо большим, чем прическа. Это был позор и стыд. Кто-то мог сказать, что Мамору лишился чести, и был бы прав.
И вновь — ради других.
Чтобы не позволить советнику Горо добраться до нее.
— Что мы станем делать теперь, господин?
Глаза Мамору странно блеснули в пламени костра, а губы исказил хищный оскал.
— Мы позволим советнику Горо доиграть свою партию до конца, — сказал он загадочно и не прибавил больше ни слова.
Спросить его вновь не посмел никто.
При упоминании имени советника руки Талилы начало знакомо покалывать. С трудом проглотив ставшую вязкой слюну, она поджала губы. Она ведь не сдержалась тогда, позволила силе застлать глаза. Если бы она убила советника Горо, это навредило бы планам Мамору.
Все вновь могло пойти крахом и вновь из-за ее несдержанности.
Она настолько глубоко зарылась в свои переживания, что не заметила, как места вокруг костра опустели, и очнулась, лишь когда Мамору позвал ее.
— Талила, что с тобой?
Она резко вскинула голову и почувствовала вспыхнувший на щеках румянец. Они остались вдвоем! Не меньше двух дюжин человек сидело возле костра, и она не всполошилась, когда они принялись собираться и уходить. И она еще называла себя воином...
Мамору смотрел на нее с мягкостью, которую она видела, лишь когда он говорил с ней. И ощущение стыда сменилось прилившими к глазам слезами.