Последствия больших разговоров

Барышева Мария Александровна

Альбина уже не визжала, а затухающе попискивала, забившись за стиральную машинку. Михаил, шатаясь и продолжая чихать, наткнулся на шкаф, задел сушилку, свалив часть посуды на пол, и привалился к стене возле двери, шипя от боли и уставившись туда, где в лужице его крови лежал кухонный нож, похожий на какое-то кошмарное металлическое соцветие. От рукоятки осталось лишь несколько сине-оранжевых ошметков - отовсюду топорщились большие и маленькие изгибающиеся лепестки-лезвия, нетерпеливо-разочарованно скребущие по плитке пола.

– Твою мать!..
– просипел старший Оружейник и скосил мутный от боли и специй

глаз на Альбину.
– Детка, есть чем руку перевязать?

– А?
– та бестолково захлопала глазами.
– Да... А... А что это?

– Не знаю. Но батареи я лучше в другой раз проверю.

* * *

– Ты меня задушишь!
– просипел Сева.

– Вообще-то, ты меня тоже держишь, - напомнила Эша, не делая попытки разжать руки.

– Неправда, - сказал Мебельщик и вцепился в нее еще крепче. Глеб, обнимавший их обоих удивительно бережно, от волнения, вероятно, утратив всю свою неуклюжесть, раздраженно что-то пробормотал, когда границу его объятий попытался было нарушить младший Садовник Леонид Викторович, сегодня уже не украшенный цветущими гирляндами по всему периметру.

– Пусти, мне нужно ее осмотреть.

– Не нужно меня осматривать, - задушено сказала Шталь.
– Я не достопримечательность.

– Славка сказал, что ты ранена.

– Славка уже осматривал меня в машине. И я его осматривала. Он вытащил осколок у меня из руки, а я - у него из спины. Потом мы все это красиво замазали зеленкой. Отстаньте от меня.

– У нее на спине ожоги, - устало сказал Электрик, который, сидя на диване рядом с Посудником, на пару с ним потягивал коньяк прямо из бутылки, которую они передавали друг другу трясущимися руками.

– Показывай!
– потребовал младший Садовник.

– Нет!

– Сепсис, - любезно предложил Леонид Викторович.

– Уйдите, - Эша спряталась за Глеба, тот что-то пробурчал, и младший Садовник раздраженно отошел в сторону. Вместо него к ним приблизилась Скрипачка - хорошенькое восточное личико распухло от слез, тушь расползлась неряшливыми потеками.

– Может, тебе дать что-нибудь? У Вадика есть отличные успокаивающие очки... Или веер? В финотделе...

– У меня в кабинете превосходное расслабляющее кресло!
– встрепенулся Сева.

– Лучше дайте мне водки, - вяло сказала Эша, приваливаясь к мощной груди Парикмахера и увлекая за собой Севу, который, не устояв, сунулся носом Глебу в рубашку.
– Не надо вещами. Не надо все время с вещами. Слишком много вы с вещами. А теперь...

– Он оставил меня в машине!
– убито-возмущенно проговорил Сева в рубашку Парикмахера.
– Приказал сидеть в машине! А ведь я бы мог...

– Остывать рядом с Беккером!
– жестко отрезала Ксюша, смахивая крупную слезу, ползущую из левого глаза.
– Правильно сделал, что оставил!

– Потому что я инвалид?!
– вскипел Сева.

– Потому что ты Говорящий!
– рыкнула Эша.
– Мне дадут водки или как?!

– Сейчас принесу, - Глеб отпустил их, но Ксюша поспешно замахала руками.

– Боже упаси, я сама принесу, ты же все к чертовой матери раскокаешь!

Она убежала, а Эша, наконец-то ощутив потребность присесть, вместе с Севой добрела до ближайшего огромного кресла и повалилась было в него, но тут же ойкнула от

боли в обожженной спине и села прямо. Глаза снова стали мокрыми, и Шталь, отпустив Севу, начала усиленно тереть их, хотя знала, что так делать нельзя. Она чувствовала, что вот-вот разревется. Эша практически не знала Беккера, но она видела его на совещании каких-то пару часов назад. Шталь все еще не могла осознать того, что Никиты больше нет, а Ольга Лиманская, которой она уже даже начала симпатизировать, находится в больнице в тяжелом состоянии. Все это было нелепо, чудовищно, и до сих пор то и дело казалось чьей-то жестокой шуткой. В первые минуты Эша даже была почти уверена в том, что вот-вот кто-то из них позвонит и скажет, что на самом деле ничего ужасного не случилось. А потом она вспоминала люстру, хлынувшую с потолка хрустальной лавой, и вновь и вновь понимала, что все это - на самом деле. Вещи, подумать только, их собственные вещи - и они ничего не услышали, ничего не почувствовали...

Зато она почувствовала. Ее бросок к Славе не имел никакого отношения к интуиции. Это был животный инстинкт зверька, почуявшего хищника уже в момент его смертельного прыжка - инстинкт, который не обдумывают и не анализируют. Люстра, ощущавшаяся до этого мягким, далеким, безобидным существом. Крошечный плюшевый паучок, обратившийся вдруг громадным, обезумевшим тигром.

Люстра, которая не считала себя люстрой.

И как это, простите, понимать?

Пальцы Севы сжались на ее запястье, и Эша подняла голову, оглядывая холл, в котором сейчас толпились все Говорящие, кроме тех, которые были на постах. Но они должны были вот-вот вернуться - Шаю закрывали - и на сей раз всерьез. Не хватало также Ейщарова и Михаила, и, несмотря на глубочайшее раздражение по отношению к первому и столь же глубочайший антагонизм по отношению ко второму, Эша беспокоилась не на шутку. Ейщаров где-то вместе с неГоворящими нейтрализовывал взбесившиеся вещи и допрашивал их хозяев. Старший же Оружейник вообще пропал, и до него никто не мог дозвониться. Из неГоворящих в офисе остались только несколько женщин, Леша-Говорящий-с-Геной, да двое молодых людей, посещавших "Шевалье" вместе с Ейщаровым. Руки одного из них, все в мелких порезах, были обработаны и заклеены пластырем уже здесь - ехать в больницу, как и Эша со Славой, он отказался категорически.

Все в холле находились в крайней степени подавленности, даже охрана у входа бдела подавленно, а Сашка, Танечка, Любочка-Стилистка и Анюта, младший Техник, примостившись на диване у лестницы, ревели в голос. Паша - младший Футболист - сидел на подлокотнике дивана и усиленно протирал свои очки, старательно удерживая на лице строгое выражение, но его глаза подозрительно блестели. Музыкант, осунувшийся и постаревший, сидел прямо на ступеньках и курил, стряхивая пепел себе на туфли и глядя перед собой невидящими глазами. Рядом оседлал перила Шофер, посматривая на Музыканта как-то жалобно. Остальные приглушенно переговаривались, то и дело хватаясь за телефоны. Только Лиза-Оригами, восседавшая на коленях отца, весело болтала ногами и недоуменно оглядывалась, не понимая, что происходит. Шталь заметила, что почти каждый в холле то и дело с опаской косится то на лампы, то на мебель, то на прочие вещи, и вскоре начала чувствовать исходящую от вещей растерянную обиду. Не выдержав, она сказала: