Посох царя Московии
Шрифт:
— Ца-ца-ца! Кого я вижу! Елисейка, ты ли это, друг сердешный?!
Наверное, и порция кипятка за шиворот не подействовала бы на Элизиуса так, как веселый голос Елчанинова. Он шарахнулся в сторону, затем резко обернулся — и помертвел.
— А бороду-то, бороду, сбрил зачем? — продолжал куражиться Елчанинов. — Думал не спознаю? Ха-ха… Э-эй, ты чего?!
Подкатив глаза под лоб, Элизиус Бомелиус потерял сознание и, как подкошенный, рухнул на землю. Перед тем как его душа временно отправилась блуждать к давно уготованному ему преддверию ада, лекарь с пронзительной ясностью понял потаенный смысл гадания цыганки Румы. Ее предсказание сбылось: у Френсиса Уолсингема, пославшего его в Руссию, были разноцветные глаза: левый — синий, почти черный, а правый — темно-фиолетовый;
Что касается черных псов, то кромешники носили почти монашеские одежды, считались, как и опричники, государевыми псами, и наконец на груди у каждого, как знак большой власти над людьми, висело серебряное изображение собачьей головы.
— Вот те раз… — Елчанинов озадаченно поскреб пятерней в затылке. — Он што, испустил дух?
— Живой… — Второй кромешник соскочил с коня и припал ухом к груди Бомелиуса.
— Добро… Эй, вы! — обратился Елчанинов к двум приятелям-купцам, которые дрожали от страха. — Берите этот мешок с дерьмом и ташшите на телегу… вон туда, — указал. — А ты, Лешук, — сказал он товарищу, — запишешь их имена. Им полагается благодарность от государя нашего.
Кромешники уехали. Мертвая тишина, воцарившаяся в рыбных рядах при их появлении, снова сменилась сдержанным говором. Над Псковом торжественно поплыли звуки колокольного звона.
Звонили к обедне…
Ивашка Рыков со страхом прислушивался к громким стенаниям Иоанна Васильевича, которые, казалось, слышала вся Александровская Слобода:
— Проклят я, проклят! Нет мне прощения! Уйду… уйду в монастырь! Сын мой, сын… Горе, мне горе… Никто не спас. Все, все против меня! Измена, воры!.. Каленым железом!.. — Что-то тяжелое упало за стеной, и Ворон услышал рыдания, которые вскоре переросли почти в нечеловеческий вой.
Он спрятался в каморке возле опочивальни царевича, где лежала всякая всячина. Слуги и бояре, за исключением новоиспеченного оружничего [158] Богдана Бельского и думного кравчего [159] Бориса Годунова, тоже предпочли скрыться долой с глаз государя; даже верные кромешники пребывали в большом смятении и черными тенями маячили в темных углах и переходах Александровского Кремля.
Царь был в большом горе — умер сын Иван, его надежа и опора. Он уже давно болел какой-то странной болезнью, которая отнимала у него все силы. Не помогали никакие лекарства. Иван стал нервным, легко возбуждался, а десять дней назад из-за кого-то пустяка дошло до крупной ссоры с самим Иоанном Васильевичем.
158
Оружничий — боярин, ведавший царской оружейной казной в Русском государстве XVI–XVII вв.
159
Кравчий — в русском государстве с конца XV до начала XVIII в. должностное лицо, ведающее царским столом, подающее царю яства, распоряжающееся стольниками; придворный чин. На должность кравчего назначались представители наиболее знатных фамилий. Срок службы не превышал пяти лет. Кравчество считалось высшей степенью для стольника, но не соединялось с высшими служебными должностями — дворецкого, окольничего, боярина.
Великий князь, нервы которого и так были на пределе по причине неудачной войны с Речью Посполитой, вспылил, наговорил ему грубостей и несколько раз ударил сына ладонью по лицу. При этом присутствовал и младший Годунов. С какой стати он оказался в царских покоях, никто не знал, но Ворон подозревал, что Бориска заготовил на царевича очередной навет. Потрясенный таким обхождением, обиженный и опозоренный Иван, который и до этого был слаб, как ребенок, слег окончательно.
Царь немедленно вызвал из Москвы лекарей (личных лейб-медикусов
Дворцовые врачи и знахари, сменяя друг друга, безуспешно пытались исцелить царевича: поили овечьим молоком и медвежьей желчью, окуривали дымом, клали на грудь мешочек с тертым хреном и чесноком, натирали тело теплым тестом. Иван болел полторы недели, последние три дня и три ночи он вообще прометался в беспамятстве, а когда в Слободу примчался Иоанн Васильевич, извещенный гонцами о неминуемой кончине сына, Иван уже был на последнем издыхании.
«Что будет-то? — думал Ивашка Рыков, дрожа как в лихорадке. — Что будет? Не пощадит меня царь, нет, не пощадит… Получается, что это именно я напророчил царевичу верную смерть. Выступил гонцом Азраила… А гонцу, принесшему черную весть, долго не жить».
Рыков ругал себя последними словами за тот гороскоп, который он составил для царевича Ивана. Звезды предвещали сыну великого князя большую беду в скором времени, и Ворон — «Дурья моя башка!» — не осмелился соврать, а изложил все, что вычислил по астрологическим таблицам.
«Кому нужна была моя правда?! — горько размышлял Ивашка. — И кто теперь поручится, что меня не обвинят в смерти царевича? Мол, напророчил дурное, вот оно и сбылось. Кто за меня заступится? Бориска обещал свою опеку, он теперь в большой чести у государя… только нет ему веры. Слишком многое мне известно про его интриги. С такими знаниями долго не живут. Царь, может, и помилует, забудет мое невольное прегрешение с гороскопом, но Бориска — никогда. Это ведь он надоумил выложить все, как есть, когда я пришел к нему за советом. Злопамятен, хитер аки змий новоиспеченный боярин Бориска Годунов. Бросит в подземелье, а там его люди запытают меня до смерти… как Бомелиуса».
Тут его лицо покривилось в мрачной усмешке. Умен был «дохтур» Елисейка, но он, Ворон, все равно оказался умнее и предусмотрительнее.
Когда Элизиуса Бомелиуса привезли из Пскова, первым в его узилище оказался не царский палач, а Ворон, предупрежденный вездесущим Ондрюшкой. Это обошлось ему не дешево, Тренка Гаврилов, приставленный к «дохтуру», оказался еще тем хватом, но Ивашка не жалел о выброшенных на ветер деньгах — жизнь дороже.
«Держись изо всех сил, не выдай меня! — повторял, как заклинание, Ивашка закованному в цепи Бомелиусу. — Я — твое спасение. Через два-три дня тебе помогут бежать, — врал он с вдохновением. — Я уже договорился…»
«Спасай меня, Иван, спасай! — блеял Элизиус. — Худо дело, поставят меня на дыбу, чует мое сердце… Не выдержу мук, ей-ей, не выдержу».
«Я же тебе говорил — беги без оглядки и нигде не останавливайся! — злобно отвечал Иван. — На кой ляд ты поперся на Псковский торг?!»
«Бес попутал… Думал, так будет лучше. Хотел представиться иноземным купцом. К ним не так присматриваются».
«Ладно, что теперь… Угодил в силки — не трепыхайся, иначе запутаешься еще больше. Вот, держи, это твой порошок… — Иван всучил Бомелиусу крохотный узелок. — Он поддержит силы и избавит от боли, ежели начнут пытать».
Даже в таком незавидном состоянии, в котором находился измученный дорогой и страхами Элизиус, его не покинула осторожность, присущая всем аптекарям и врачам, когда дело касалось незнакомых лекарств. Он верил Ворону, но все равно понюхал коричневый порошок, лизнул, попробовав на вкус, сплюнул и облегченно вздохнул.
Рецепт этого средства Бомелиус получил от своего учителя Райана. Это было поистине колдовское зелье. Щепотки порошка хватало, чтобы человек мог выдержать любую боль даже не покривившись. Тело становилось словно деревянным, почти бесчувственным. А если дозу увеличить, то сила человека становилась поистине богатырской.