Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы
Шрифт:
«…Я чужд тебе, великолепный град», — декларировал Аполлон Григорьев во втором из двух своих стихотворений, озаглавленных «Город» [1. С. 147]. Под этой строкой с готовностью подписалось бы абсолютное большинство русских писателей 1820–1860-х годов. Владимир Соллогуб вспоминал, что Лермонтов «любил чертить пером и даже кистью вид разъярённого моря, из-за которого подымалась оконечность Александровской колонны с венчающим её ангелом» [36. С. 336]. А «Достоевский… записал в записной книжке: после слов “Люблю тебя, Петра творенье" — “Виноват, не люблю его”» [41. Т. 3. С. 178].
Сегодняшнему читателю принять эти чувства трудно. Не легче их и понять. Обычно историки объясняют столь резко негативное отношение литературной
Нет, тут явно была иная подоплёка.
Прежде всего чисто литературная: в 1820-е годы российская словесность — во многом, конечно, благодаря Пушкину — выросла из детских штанишек восторженных од и поверхностных сатир до анализа масштабных социальных проблем и глубокого психологизма.
Другая причина — сугубо личная. Почти все авторы петербургской литературы XIX века не являлись коренными столичными жителями, к тому же происходили из небогатых слоёв, и, вполне естественно, что кастово-столичный Петербург встречал их без ласки, заставляя подолгу, зачастую в жесточайшей нужде и лишениях, пробивать себе дорогу в редакции, издательства и светские гостиные. Как обмолвился Николай Некрасов, «…Милый город! где трудной борьбою / Надорвали мы смолоду грудь…» [29. С. 223].
Наконец, третья причина заключалась в самом столичном статусе Петербурга. Герои петербургской литературы — бедные чиновники из района Коломны, попрошайки, калеки и юродивые с Сенной площади, мазурики и проститутки из Вяземской лавры — мало чем отличались от изгоев и отбросов общества в каком-нибудь Нижнем Новгороде или Саратове, не говоря уж о Москве. Однако нигде контраст социального диссонанса и жестокого равнодушия властей не был таким вопиющим, как здесь, рядом с царским двором и напыщенным бело-золотым административно-архитектурным фасадом империи. Именно поэтому, надо думать, вышедший в 1845 году некрасовский альманах назывался «Физиология Петербурга», а, скажем, не «Физиология Москвы». Некрасов, который вскоре стал одним из самых преуспевающих издателей, наверняка понимал, что очерки об изнанке большого города легко создать и на московском материале, но в этом случае они воспринимались бы скорей как бытописательство, тогда как препарирование типов и нравов столичных низов — социально-политическая бомба.
Но, пожалуй, самое главное заключалось в том, что по своему духу этот город — имперский, военизированный, чиновно-бюрократический — писателям был глубоко чужд.
Параллельные заметки. Антипетербургский характер носили также многие произведения других видов искусства. Так, Александр Герцен утверждал, что ощущает в «Последнем дне Помпеи» Карла Брюллова дыхание ««петербургской атмосферы» [22. С. 24]. Вокальный цикл Модеста Мусоргского «Без солнца» состоял из шести песен-монологов человека, который явно сродни героям Достоевского. Четвёртая симфония Петра Чайковского ««заставляет вспомнить о “Белых ночах” Достоевского», а ««Шестая симфония может рассматриваться как реквием и по личности, и по обществу, и по городу» [14. С. 127]. По отзывам музыкальных критиков, романс Александра Даргомыжского «Титулярный советник» — не что иное, как отклик композитора на одну из ведущих литературных тем: трагическая судьба мелкого чиновника в огромной столице.
Работая над оперой «Пиковая дама», Чайковский изменил не только имя
Иными словами, вопрос «любит — не любит?», вынесенный в название этой главы, не совсем корректен. Как для учёного собака в виварии не столько предмет любви или нелюбви, сколько средство, позволяющее сделать научное открытие, — так для петербургской литературы XIX века невская столица служила не объектом поклонения или, наоборот, ненависти, а лишь возможностью наиболее наглядно обнажить язвы большого города и суть общественного устройства под пятой самодержавия. Крестовский в «Петербургских трущобах» заявил об этом с публицистической откровенностью: «Мы не берёмся врачевать: это уже вне наших сил, и средств, и возможностей. Обстоятельства дали нам только возможность узнать некоторые из язв общественного организма, и единственно лишь в силу высказанных побуждений решились мы раскрыть и показать их тем, которые не видели и не ведали, или напомнить о них тем, которые, хотя и видели и ведали, но равнодушно шли себе мимо. Это — почти главная цель нашего романа. Иначе незачем было бы и писать его» [24. Т. 2. С. 620].
Однако, если всё-таки говорить о чувствах, петербургские писатели несомненно любили этот город. Правда, по-своему. В этом отношении характерно признание Аполлона Григорьева, сделанное в первом из двух стихотворений, названных «Город»:
Да, я люблю его, громадный, гордый град, Но не за то, за что другие… ……………………………………………………. Я прозираю в нём иное — Его страдание под ледяной корой, Его страдание больное [1. С. 146].В общем, это была именно любовь (хотя бы уже потому, что художественное творчество, в основе которого лежит предмет, ненавидимый автором, — попросту невозможно). Но — строго по некрасовской формуле: «То сердце не научится любить, / Которое устало ненавидеть» [29. С. 74].
Обоснованность такого вывода подтверждают и статьи Виссариона Белинского. Став после переезда на невские берега убеждённым западником и патриотом Петербурга, он, тем не менее, горячо приветствовал петербургские — а по сути, антипетербургские — произведения и Гоголя, и Достоевского. Потому что прекрасно понимал: эти вещи — вовсе не против Петербурга, они против государственного устройства России.
Параллельные заметки. Не только петербургская, но в значительной мере и вся русская литература, начиная с Пушкина, несла, несмотря на все цензурные рогатки, огромный заряд критики государства и самых разных аспектов его деятельности. Однако русские писатели всегда различали государство, а также страну и её народ. И тогда появлялись «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несёшься?» [16. Т. 5. С. 287] или ««…нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!» [39. С. 411]. Тем не менее для северной столицы почти на всём протяжении XIX века классики петербургской словесности так и не смогли отыскать ни одного доброго слова.