Потоп
Шрифт:
— От присяги может освободить только наместник Христа, который живет в Риме и который нас не освободил.
— Впрочем, не в том дело, — сказал король. — Я вот этим покорил ваше королевство, — тут он ударил по шпаге, — и этим удержу его. Не нужно мне ни вашей помощи, ни ваших присяг. Вы хотите войны — будем воевать! Я думаю, что пан Чарнецкий еще помнит о Голембе?
— Забыл по дороге из Ярослава, — ответил Заглоба.
Король рассмеялся:
— Тогда я ему напомню!
— Все мы под Богом ходим!
— Скажите ему, чтобы он меня навестил. Я приму его учтиво, только пусть он поспешит, а то, когда наши лошади отдохнут, я пойду дальше.
— Тогда мы примем вас, ваше величество! — ответил Заглоба, кланяясь
— Вижу, что пан Чарнецкий прислал ко мне не только лучших воинов, но и самого находчивого собеседника. Вы тотчас же отражаете каждый удар! К счастью, война состоит не в этом, иначе я нашел бы в вашем лице достойного себе противника. Но приступим к делу! Пан Чарнецкий просит меня выпустить этого пленника, предлагая мне в обмен двух старших офицеров. Я не так низко ценю своих солдат, как вы полагаете, и не хочу так дешево их выкупить, ибо это не согласно с моей и их гордостью. А потому я дарю этого рыцаря пану Чарнецкому, так как ни в чем не могу ему отказать.
— Ваше величество, — ответил пан Заглоба, — не оскорбить шведских офицеров хотел пан Чарнецкий, но сделал это из любви ко мне, так как пленник — мой племянник, я же — к услугам вашего величества — советник пана Чарнецкого.
— Правду говоря, — сказал, смеясь, король, — мне не следовало бы отпускать этого пленника, так как он дал обет убить меня, но я могу это сделать, если он откажется от своего обета.
Король обратился к Роху, стоявшему перед крыльцом, и махнул ему рукой:
— Ну-ка, силач, поди сюда!
Рох подошел и вытянулся в струнку.
— Садовский, — сказал король, — спроси-ка его, не откажется ли он от обета, если я его отпущу!
Садовский перевел вопрос короля.
— Не может этого быть! — воскликнул Рох.
Король понял ответ без переводчика, захлопал в ладоши и заморгал глазами:
— Вот видите! Как же такого отпустить? Двенадцати рейтарам шею свернул, а мне тринадцатому обещает. Хорошо! Нравится мне этот кавалер. Не состоит ли и он советником пана Чарнецкого? В таком случае я его еще скорее отпущу.
— Чтоб у тебя язык отсох! — пробормотал Заглоба.
— Ну, довольно шутить! — сказал вдруг Карл-Густав. — Берите его, и пусть это будет новым доказательством моего долготерпения! Простить могу, как властелин этого королевства, ибо такова моя воля, но в переговоры входить с бунтовщиками не хочу.
Тут брови короля нахмурились и улыбка исчезла с его липа.
— Кто поднимает руку против меня, тот бунтовщик, ибо я здесь законный государь. Только из милосердия я не карал вас до сих пор, как надо, думая, что вы опомнитесь; но придет время, когда милосердие мое иссякнет и настанет час кары. Благодаря вашему своеволию и непостоянству вся страна в огне; благодаря вашему вероломству льется кровь. Но говорю вам: приходят последние дни… Не хотите слушать увещаний, не хотите повиноваться законам — послушаетесь меча и виселицы!
В глазах Карла сверкнула молния; Заглоба смотрел на него с минуту, недоумевая, откуда взялась эта внезапная гроза при ясной погоде, потом поклонился и, сказав только:
— Благодарим вас, ваше величество! — ушел вместе с Кмицицем, Володыевским и Рохом Ковальским. — Милостивый, милостивый, — говорил Заглоба, — а не успеешь оглянуться, как зарычит, как медведь! Хорош конец посольства! Другие вином угощают на прощанье, а он виселицей! Пусть же он собак вешает, а не шляхту. Боже, боже! Тяжело согрешили мы против нашего государя, который отцом нам был, есть и будет, ибо в нем сердце Ягеллонов! И такого государя изменники покинули и пошли кумиться с заморскими страшилищами! Поделом нам, мы не стоим лучшего. Виселицы, виселицы… Самому ему тесно, прижали мы его, как творог в мешке, а он грозит еще мечом и виселицей! Постойте! Вам еще хуже будет. Рох, я хотел тебе по шее накласть или отсчитать тебе пятьдесят
— Уж ясно, что довольны! — возразил Рох.
— Виселица и меч… И он мне сказал это в глаза?! — спустя некоторое время продолжал Заглоба. — Вот, вот и протекторат! Волк такую же протекцию барану оказывает, когда отправляет его к себе в брюхо… И когда он это говорит? Когда у него у самого кожа от страха коробится… Пусть он сделает лапландцев своими советниками и вместе с ними ищет протекции у черта! А нам Пресвятая Дева будет помогать, как пану Боболе в Сандомире, которого взрыв пороха перебросил вместе с конем на другой берег Вислы, а он уцелел. Огляделся вокруг, где, мол, он, и сейчас же попал на обед к ксендзу. При такой помощи мы их всех, как раков из корзины, повытаскаем за шиворот!
IX
Прошло несколько дней. Король все сидел на речном клину и рассылал во все крепости гонцов с приказанием идти к нему на помощь. Провиант ему доставляли по Висле, но не в достаточном количестве.
Через десять дней солдаты начали есть лошадей; отчаяние охватывало короля и генералов при мысли, что некого будет впрягать в пушки.
Отовсюду приходили самые неутешительные известия. Вся страна была охвачена пламенем войны, точно кто-нибудь полил ее смолой и зажег. Маленькие гарнизоны и отряды не могли идти на помощь Карлу, так как боялись выходить из городов и местечек. Литва, бывшая в железных руках Понтуса де ла Гарди, восстала, как один человек, Великопольша, поддавшаяся прежде всех, первая сбросила с себя иго и служила всей Речи Посполитой примером стойкости, упорства и воодушевления. «Партии» шляхты и мужиков бросались там на неприятельские отряды не только в деревнях, но даже в городах. Тщетно шведы мстили, тщетно отрубали руки захваченным в плен, жгли деревни, вырезали целые посады, строили виселицы. Кто должен был страдать — страдал, кто должен был погибнуть — погибал: шляхтич — с саблей, мужик с косой в руках. И лилась шведская кровь по всей Великопольше: народ жил в лесах, даже женщины взялись за оружие. Расправы шведов вызывали только месть и бешенство. Кулеша, Кристофор Жегоцкий и воевода куявский неистовствовали, подобно огненным смерчам, а леса были переполнены отрядами крестьян; поля стояли невспаханными, голод распространился по всей стране, но более всего он мучил шведов, так как они сидели в городах и не могли выйти за ворота. Наконец, им попросту стало нечем дышать.
В Мазовии было то же самое. Там народ, живший в пущах, вышел в поле, отрезал дороги; перехватывал провиант и гонцов. Полесская мелкая шляхта тысячами шла к Сапеге или на Литву. Люблинское воеводство было в руках конфедератов. Из далекой Руси шли татары, а с ними, принужденные к повиновению, казаки.
И все теперь были уверены, что если не через неделю, то через месяц, если не через месяц, то через два тот речной клин, где находился Карл-Густав с главной армией, будет одной великой могилой, во славу народу и в поучение тем, кто впредь захочет нападать на Речь Посполитую. Уже предвидели конец войны; некоторые говорили, что Карлу остается одно только спасение: откупиться и отдать Речи Посполитой шведскую Инфляндию.
Но вдруг участь Карла-Густава и шведов улучшилась.
20 марта сдался Мальборг, до сих пор тщетно осаждаемый Штейнбоком. Его сильная и прекрасно обученная армия могла теперь спешить на помощь королю.
С другой стороны маркграф баденский, окончив набор, с готовым и свежим войском двинулся к речному клину.
Оба они подвигались вперед, разбивая небольшие отряды повстанцев, грабя и избивая все на пути. По дороге они забирали с собой небольшие гарнизоны, стоявшие в городах, и численность армии росла, как растут воды реки, принимающей в себя притоки.