Потоп
Шрифт:
Прежде чем солнце зашло, армия Фридриха, маркграфа баденского, перестала существовать.
На месте побоища остались только хорунжие со знаменами, так как все люди погнались за неприятелем. Солнце уже клонилось к закату, когда стали появляться первые конные отряды со стороны леса и от Мнишева. Они возвращались с песнями, стреляя из пистолетов, бросая вверх шапки. Все они вели с собой толпы пленных. Пленные шли, опустив головы на грудь, без шляп, без шлемов, ободранные, окровавленные, — шли, спотыкаясь о трупы убитых товарищей. Побоище представляло страшный вид. В некоторых местах, где стычки были особенно яростны, лежали целые
Немного дальше, около реки, стояли уже остывшие пушки, одни — опрокинутые Напором людей, другие — точно готовые еще к выстрелу. Около них спали вечным сном канониры, которых перерезали до одного человека. Некоторые трупы перегибались через пушки и обнимали руками орудия, точно желая защищать их даже после смерти. Медь, забрызганная кровью и мозгом, отливала зловещим блеском в лучах заходящего солнца. Золотые лучи отражались в лужах застывшей крови. Ее удушливый запах на всем месте побоища смешивался с запахом пороха и лошадиным потом.
Пан Чарнецкий вернулся к королевским полкам еще до захода солнца и стал посреди поля. Войска приветствовали его громким криком. Каждый отряд, подъезжая, кричал ему бесконечное: «виват»… А он стоял, освещенный солнцем, усталый, но сияюший, с непокрытой головой, с саблей, висевшей на темляке, и отвечал солдатам:
— Не мне, мосци-панове, не мне, но имени Господа!
Подле него стояли Витовский и Любомирский; последний сиял, как солнце, в позолоченных доспехах; лицо его было забрызгано кровью, так как он сражался, как простой солдат. Но все же он был угрюм и мрачен, так как даже его полки кричали:
— Vivat Чарнецкий, dux et victor! [55]
Зависть стала сверлить душу маршала.
Между тем со всех сторон показывались все новые и новые отряды, и то и дело к Чарнецкому подъезжал какой-нибудь солдат и бросал к его ногам отнятое у неприятеля знамя. Раздавались новые крики, шапки снова летели вверх, и снова гремели пистолетные выстрелы.
Солнце опускалось все ниже.
Вдруг в единственном костеле, уцелевшем после пожара в Варке, стали звонить к вечерне; войско тотчас обнажило головы. Глаза всех поднялись к небу, которое алело вечернею зарей, и с кровавого побоища вознеслась к играющим в небе переливам света божественная песнь: «Ave, Maria!»
55
Вождь и победитель (лат.).
К концу молитвы подошел ляуданский полк, который дальше всех гнался за врагом. Солдаты опять начали бросать знамена к ногам Чарнецкого. Он радовался душой и, увидев Володыевского, подъехал к нему:
— Много ли ушло?
Пан Володыевский покачал только головой в знак того, что немного. Он так устал, что не мог сказать ни слова, открытыми губами он жадно ловил воздух, и грудь его
— Вот этот так наработался! — сказал он. — Побольше бы таких!
Пан Заглоба скорее отдышался и, щелкая зубами, начал говорить прерывающимся голосом:
— Ради бога! Я вспотел, а ветер холодный!.. На мне все мокрое — я уж не знаю, что вода, что мой пот, а что кровь шведов… Мог ли я думать, что когда-нибудь перережу их столько… Это величайшая победа в нынешней войне… Но в воду в другой раз я прыгать не буду… Не ешь, не пей, не спи, потом — купанье! Хватит с меня на старость… Рука совсем онемела… видно, паралич хватит… Водки, ради бога, водки!
Чарнецкий, услышав это и видя, что старик действительно весь покрыт неприятельской кровью, сжалился над ним и дал ему свою флягу. Заглоба приложил ее к губам и возвратил пустую.
— В Пилице я столько воды выпил, что, того и гляди, у меня в брюхе рыбы разведутся, но водка лучше воды!
— Переоденьтесь скорее хоть в шведскую одежду! — сказал пан каштелян.
— Я поищу вам, дядя, толстого шведа! — откликнулся Рох.
— Зачем мне надевать одежду с трупа? — сказал Заглоба. — Сними-ка лучше все до рубашки с того генерала, которого я взял в плен.
— Вы взяли генерала? — быстро спросил Чарнецкий.
— Кого я не взял, чего я не сделал! — ответил Заглоба.
В это время к Володыевскому вернулась способность говорить.
— Мы взяли младшего маркграфа, Адольфа, графа Фалькенштейна, генералов: Венгера, Потера и Бензу, не считая младших офицеров.
— А маркграф Фридрих? — спросил Чарнецкий.
— Если он не убит, то ушел в лес, и там его убьют мужики.
Пан Володыевский ошибся: маркграф Фридрих вместе с графом Шлиппенбахом и Эрнштейном, блуждая по лесам, ночью достигли Черска и, просидев там в развалинах замка три дня, в холоде и голоде, отправились ночью в Варшаву. Это, впрочем, не спасло их потом от плена, но пока они уцелели.
Была уже ночь, когда Чарнецкий подъехал к Варку. Это была для него, быть может, одна из самых веселых ночей в жизни: такого поражения шведы не терпели еще с самого начала войны. Все орудия, все знамена, все начальники, кроме главного вождя, были захвачены в плен. Армия была уничтожена совершенно, а остатки ее должны были пасть жертвой крестьянских шаек. Оказалось, что шведы, которые сами себя считали непобедимыми в открытом поле, не могут в открытом поле устоять против регулярных польских полков. Наконец, Чарнецкий прекрасно понимал, какие огромные последствия будет иметь эта победа для всей Речи Посполитой, как она поднимет мужество, как пробудит воодушевление; он видел в недалеком будущем Речь Посполитую освобожденной от неприятельского гнета, торжествующей… Быть может, в эту минуту он видел на небе очами своей души и золотую булаву великого гетмана…
Он был вправе мечтать о ней, ибо шел к ней как честный воин, как защитник отчизны, как человек, скорбевший скорбями отчизны.
А пока он еле мог объять душой то счастье, которое было послано ему, и, обращаясь к ехавшему с ним рядом маршалу, сказал:
— Теперь к Сандомиру, к Сандомиру! Как можно скорее! Войско уже умеет переплывать реку; не испугают нас ни Сан, ни Висла.
Маршал не ответил ни слова, зато ехавший поодаль Заглоба, уже переодетый в шведское платье, позволил себе заметить вслух: