Потоп

Сенкевич Генрик

Между тем в квартире гетмана допрашивали Гасслинга, что очень раздражало нетерпеливого Кмицица, так как он хотел заполучить его как можно скорее к себе и расспросить о Таурогах. Весь день бродил он возле квартиры гетмана, то и дело заходил внутрь, слушал ответы и даже вскакивал с места, когда при допросе упоминалось имя Богуслава.

Вечером он получил приказ отправиться на разведки. Кмициц ничего не сказал, только стиснул зубы, так как он очень изменился, научившись откладывать личные дела ради службы. Только с татарами он был в дороге очень строг и за малейшую провинность колотил их буздыганом. А татары говорили

между собою, что «багадырь» взбесился, и шли за ним как собачонки, заглядывая ему в глаза и стараясь угадывать его мысли.

Вернувшись, он застал Гасслинга у себя, но тот был так болен, что не мог говорить. Когда татары брали его в плен, они его сильно помяли, и теперь, после целого дня допроса, с ним случился приступ лихорадки, и он даже не понимал вопросов. Поэтому Кмициц должен был довольствоваться тем, что передал ему Заглоба о допросе Гасслинга, но это касалось общественных дел, а не частных. Молодой офицер сообщил о Богуславе только то, что он после похода в Полесье и после яновского поражения был очень болен. Его мучила лихорадка. Когда же он оправился, он пошел на Поморье, куда его вызывали Штейнбок и курфюрст.

— А где он теперь? — спросил Кмициц.

— Судя по словам Гасслинга (а ему нечего было врать), он стоит с братом короля у Нарева и Буга и командует всей конницей, — ответил Заглоба.

— И они думают прийти сюда на помощь. Там мы встретимся, видит Бог, встретимся, хотя бы мне пришлось идти к нему переодетым.

— Не горячитесь даром. Они бы и рады идти на помощь Варшаве, да не могут, так как Чарнецкий стоит у них на пути, и вот каково положение дела: Чарнецкий без пехоты и орудий не может напасть на лагерь, а они боятся выйти против него, так как убедились на деле, что в открытом поле им не сладить с солдатами Чарнецкого. Будь там король, он дал бы сражение, так как под его командой и солдаты лучше дерутся, зная, что это великий воин, но ни Дуглас, ни брат короля, ни князь Богуслав, хотя все они смельчаки, не решатся вступить в бой.

— А где король?

— Отправился в Пруссию. Король не верит, что мы двинулись к Варшаве и осаждаем Виттенберга. Впрочем, верит ли он или нет, он должен был идти туда по двум причинам. Во-первых, чтобы окончательно привлечь на свою сторону курфюрста, хотя бы ценой всей Великопольши, во-вторых, потому, что войско, которое он вывел из ловушки, никуда не годно, пока не отдохнет. Труды, бессонные ночи и постоянные тревоги так его истощили, что солдаты не могут удержать мушкетов в руках, а ведь это лучшие полки во всей армии, которые одержали столько блестящих побед в немецких и датских странах.

Дальнейший их разговор был прерван приходом Володыевского.

— Ну, как Гасслинг? — спросил он еще на пороге.

— Болен и ничего не сознает, — ответил Кмициц.

— А тебе, Михал, что нужно от Гасслинга? — спросил Заглоба.

— Будто вы не знаете?

— Мне-то не знать, что ты хлопочешь о той вишне, которую Богуслав посадил в своем саду? Садовник он хороший, не беспокойся! Не пройдет и года, как у него уже плоды будут.

— Чтобы вам пусто было за такое утешение! — крикнул Володыевский.

— Смотрите-ка, и пошутить с ним нельзя, сейчас начнет усами поводить, как майский жук! Я-то чем виноват? Мсти Богуславу, а не мне!

— Даст Бог, поищу и найду!

— То же самое говорил только что Бабинич.

В скором времени, вижу, все войско поклянется ему мстить, но у него тоже ушки на макушке, и без моих фортелей вы ничего с ним не поделаете.

При этих словах Кмициц и Володыевский вскочили со своих мест.

— Вы придумали какой-нибудь фортель?

— Вы полагаете, что придумать фортель так же легко, как вынуть саблю из ножен? Если бы Богуслав был здесь, я бы уж, наверное, придумал не один, но на таком расстоянии его не проймет не только фортель, но и пушка. Пан Андрей, прикажи-ка дать мне кружку меду, сегодня что-то жарко!

— Хоть целую бочку, только выдумайте что-нибудь!

— Прежде всего, чего вы пристали к этому Гасслингу? Не его одного взяли в плен, можете и других расспросить.

— Я уже их допрашивал, но это какие-то олухи, ничего не знают, а он, как офицер, бывал при дворе, — ответил Кмициц.

— И то правда! — ответил Заглоба. — Я тоже должен с ним поговорить: от того, что он мне скажет о личности и привычках князя, могут зависеть и мои фортели. Главное, чтобы скорее кончилась осада, и тогда мы, наверно, двинемся против той армии. Но что-то долго не видно нашего государя и гетманов.

— Как? — перебил Володыевский. — Я возвращаюсь от гетмана, который только что получил известие, что король с придворными полками прибудет еще сегодня вечером, а гетманы с войском — завтра. От самого Сокаля он идет, почти не отдыхая. Впрочем, мы и так ждали их со дня на день.

— Много с ними войска?

— Почти в пять раз больше, чем у Сапеги; с ними великолепная русская и венгерская пехота, шесть тысяч орды под командой Субагази, но за ней, говорят, нужно глядеть в оба, она пошаливает и грабит.

— Вот бы назначить пана Андрея их начальником, — сказал Заглоба.

— Ого! Я бы их сейчас из-под Варшавы увел, так как они для осады никуда не годятся, и повел бы к Бугу и Нареву, — ответил Кмициц.

— Ну нет, пригодятся, — сказал Володыевский, — никто лучше их не сможет следить за тем, чтобы провиант не попал в крепость.

— Значит, теперь Виттенбергу придется туго! Погоди, старый вор! — воскликнул Заглоба. — Ты воевал хорошо, этого я не отрицаю, но крал и грабил, еще лучше. У тебя два языка было — один для ложных присяг, другой — для ложных обещаний, но теперь оба они тебе не помогут выклянчить себе прощение. Чешется у тебя кожа от галльской болезни, и медики ее чешут, а мы тебе ее еще лучше начешем, это дело Заглобы!

— Он сдастся на капитуляцию королю, и что мы тогда с ним сделаем? — сказал пан Михал. — Нам еще придется оказывать ему воинские почести…

— На капитуляцию, да? — крикнул Заглоба. — Ладно!

Тут он стал с такой силой бить кулаком по столу, что Рох, который в эту минуту вошел в комнату, остановился как вкопанный.

— Пусть я буду последним слугой у жида, — кричал старик, — если выпущу из Варшавы этого врага нашей веры, этого грабителя костелов, этого насильника, этого палача мужчин и женщин, этого поджигателя, этого шельму, этого цирюльника, пускающего нашу кровь, этого крысолова! Ладно! Пусть король и гетманы отпустят его на капитуляцию, но я, Заглоба, как желаю себе счастья в жизни и спасения после смерти, подниму против него такой шум, о каком еще никто в Речи Посполитой не слыхал. Не махай рукой, Михач! Повторяю, подниму шум!