Повесть о днях моей жизни
Шрифт:
– - Может, ты плохо, Захар, позавтракал -- сомни ее.
Захарка ответил, что позавтракал он хорошо, но ватрушку съест, "чтоб зря не пропадала".
Школа, несмотря на ранний час, была полна и гудела, как улей. Она помещалась в просторной избе, перегороженной на две половины: в одной сидели "старшие" и "другозимцы", а в передней -- новички.
В девять часов пришел учитель в поддевке тонкого сукна и светлых калошах, высокий, тонкий, с реденькой русой бородкой кустами и утячьим носом.
– - Гляди-ка,
Он поздоровался и скомандовал: на молитву. Ребята повернулись лицом к иконе и запели на разные голоса. Учитель рассадил всех по местам, старшим выдал книги и приказал что-то писать, а сам подошел к нам.
– - Что, ребятишки, учиться пришли?
Мы молчали.
– - Вы что же не отвечаете, не умеете говорить?
– - Умеем, -- выручила Маврушка.
– - И то слава богу! Учиться, что ли?
– - Да! Да!
– - запищали мы вперебой, как галчата.
Учитель улыбнулся.
– - Садитесь пока здесь, -- указал он на свободные места.
– - Я запишу вас.
Из дверей выглядывали знакомые лица товарищей, привыкших уже к школьной обстановке и державшихся свободно: они смеялись, подталкивая друг друга, ободрительно кивали головою: не робей, дескать, тут народ все свой!
– - Как тебя звать?
– - обратился ко мне первому учитель.
– - Ваньтя.
– - Иван, -- поправил он, записывая что-то на бумажку.
– - А фамилия?
– - А фамилия.
Учитель поднял голову:
– - Что ты сказал?
– - А фамилия.
– - Что "а фамилия"?
– - Я не знаю.
Учитель потер переносицу, покопал спичкою в ухе, сделал лицо скучным и подсказал:
– - Как твое прозвище?
– - Жилиный, -- ответил Калебан.
– - А Мишку вот этого Немченком дразнят, Тимоху -- Коцы-Моцы, Маврушку -- Глиста...
– - Эх ты, а сам-то хороший, Калеба Гнилозадый?
– - пропищала обиженно Маврушка.
Все захохотали.
– - Здесь ссориться нельзя, -- остановил учитель.
– - Парфе-ен Анкудины-ыч!
– - крикнул из соседней комнаты Козленков: -- Это их на улице так, а Иванова фамилья -- Володимеров.
Учитель пожурил:
– - Что ж ты, братец, а? Иван, мол, Володимеров... Смелее надо...
– - Ты бы поглядел, какой он дома вертун, -- опять не утерпел Калебан.
– - Помалкивай!
– - прикрикнул на него учитель, а потом, обратившись ко мне, продолжал: -- Ну, Иван Володимеров, как тебя по батюшке?
– - Петра.
– - Иван Петрович?
– - Да.
– - Хорошо-с, мать как величают?
– - Она уж старая, ее никак не величают.
– - Как же так: не величают? Имя-то есть?
– - Маланья.
– - Так, а братьев?
– - Нету, одна Матрешка... Сестра... Она у нас рябая.
– - Матрена, что ли?
– - Да.
– - Добре. Сказывай, сколько тебе лет?
– - Семой
С такими же вопросами обращался учитель к Тимошке, потом к Мишке, Калебану и Маврушке, и все путались. Маврушке он сказал:
– - Ты, девочка, умная, что вздумала учиться. Не лепись, большая польза потом будет.
Она ответила, что в школу ее тятя послал,
– - И отец твой молодчина, -- сказал Парфен Анкудиныч.
– - Меня тоже послал тятя, -- похвалился Калебан.
– - "Осатанел ты, говорит, всем, убирайся, дьявол, с глаз долой в училиш-шу!.." -- И, увидав своего приятеля Цыгана, зафыркал: -- Егоран! У нас под печкой голубята вылупились! Глаза лопни! Пиш-шат!..
Мишка его дернул за рукав, а Калебан огрызнулся:
– - Чего ты щипешься, стервило?
Учитель взял за подбородок Калебана и сказал:
– - Нельзя так, выгоню на улицу, понял?
Перед отпуском учитель объявил: Мавра Титова принимается в первое отделение, а мы четверо должны прийти на будущий год, потому что теперь молоды.
– - Поешьте дома кашки побольше, -- смеялись над нами.
– - Ничего, мы за год сильно вырастем, тогда и нас учиться примут, -- утешали мы себя дорогой.
– - Маврушке-то девятый год!..
VIII
Пришла моя восьмая зима. Мать выпросила, Христа ради, у Тимошкиной матери старый дядин тулуп и сшила мне из него полушубок.
Целый день я пропадал на улице, катаясь на салазках, и возвращался домой с красными, как у гуся, пальцами и закоченевшими ногами. Поспешно разувшись, я хватал круто посоленный ломоть хлеба и лез на печку, рассказывая оттуда, что со мною было за день. Когда руки и ноги в тепле отходили, их ломило. Мать становила на лежанку ведро с водою, бросала туда снег и опускала в воду мои ноги, а руки терла суконкой или чулком.
– - Экий бестолковый, -- ворчала она, -- до каких пор бегаешь, подумай-ка!
Я оправдывался тем, что на улице ноги не зябнут, что им холоднее от печки, и божился не запаздывать.
– - Ты всегда так, -- упрекала мать, -- простудишься, тогда я тебя выпорю.
Любимым местом наших игр была Федина гора -- крутой скат к реке, рядом с мельницей. Как только занимался день, ребята поливали на скорую руку ледянки и бежали на гору кататься.
К вечеру сходились парни с девками с гармонями и прозвонками, на катке устраивалось игрище, пелись песни и плясали. Полоумный Базло, скинув валенки, прыгал босиком. Охрем Лобач становился на руках "березою", Дарка Крымская с Гуляевым, солдатом, плясали по-господски, схватив друг друга в охапку, крутясь и топая на месте. Нас большие гнали от себя, потому что, кончив пляску, парни хватали девок за руки и целовали, а мы подглядывали и, придя домой, пробалтывались, кто кого тискает и кто кого целует.