Повесть о первом взводе
Шрифт:
Потушили мы шинель, но дыра в ней к этому времени уже выгорела, как раз между лопатками: два кулака туда свободно влезали. Григоренко, как это все увидел и прочувствовал, сразу заскучал. Если выполнять приказ командира полка, то что тогда получится? Даже шинелью это назвать нельзя будут. Воротник и плечики. Командир полка, если увидит Григоренко, вот так, не по форме одетого, рассвирепеет. И повышения в должности тогда уж Григоренко не светит, это точно. А он рассчитывал получить звание младшего сержанта. И я не мог допустить, чтобы его мечта потерпела крушение из-за
Григоренко полез восстанавливать справедливость.
– Брэшэшь ты, Птычкин, ну и брэшэшь...
– Это я вру?!
– возмутился Птичкин.
– Ты, - добродушно подтвердил Григоренко.
– Это почему же, позволь поинтересоваться, я вру?
– А потому брэшэшь, ще нэ було того.
– Чего это "того нэ було"?
– Нэ пропалывав я шинэльку, то ты шинэльку пропалыв.
– Хорошо, сейчас разберемся, кто из нас пропаливал... Ответь мне на один единственный вопрос. При свидетелях. Скажи, друг ситный, откровенно и коротко: лазил ты ко мне в щель покемарить и согреться?
– Цэ було, - признался Григоренко.
– Хорошо, с этим вопросом ясно. А теперь пусть скажет взвод: кто помнит, как я дней десять ходил в маскхалате поверх шинели? Лейтенант Столяров приказал мне однажды немедленно снять его. Он посчитал, что маскхалат стал черным, и я демаскирую подразделение.
Это могли подтвердить почти все. Птичкин действительно долго ходил в маскхалате, и лейтенант Столяров сделал ему втык.
– Так я тот маскхалат специально носил, чтобы скрыть Григоренкову нестандартную шинель. Для чего бы я иначе столько времени в белом ходил, как привидение. Как народ: убедительно?!
Народ решил, что убедительно.
– Хорошо, что старшина мне к этому времени другую шинельку подобрал. Я тогда маскхалат и скинул. А подпаленную григоренковскую шинельку вернул хозяину и он, втихаря, чтобы никто не видел, закопал ее в тайном месте. Как пираты свои клады закапывали. Но кому, скажите, такой клад нужен?.. Подтвердить это, конечно, никто не может. Но я врать не стану, вы меня хорошо знаете, - Птичкин потянулся так, что хрустнуло в суставах.
– Только у меня от таких длинных разговоров всегда почему-то аппетит разыгрывается. Гогебошвили, послушай, дорогой, нет ли у тебя на машине чего-нибудь кисленького вроде жареного поросенка или крем-брюле?
– Как раз есть, дорогой, - не растерялся Гогебошвили.
– Совсем как родной брат-близнец на крем-брюлю похоже. Гречневая каша с вторым фронтом.
– М-да... Для моего изысканного вкуса несколько грубовато. Но в данном случае может подойти, - снисходительно согласился Птичкин.
– А из деликатесов? Печенье какое-нибудь сингапурское, бисквиты бразильские или, скажем, буханочка черного хлеба?
– Есть, уважаемый, для тебя все есть! Даже две буханки. Такие как ты, кацо, хочешь. Совсем черный! Черней не бывает.
– Так чего же ты, дорогой, сидишь?! Почему ты, генацвале, не несешь это все на стол?
– Извини, дорогой, что сам не догадался. Для тебя моментально стол накрою - Гогебошвили с трудом поднялся, развел несколько раз руками, разминая мышцы.
– Пойдем со мной, Трибунский. Видишь, человек кушать хочет. Хлеб принесем, кашу тоже принесем. Пусть кушает на здоровье!
– Хорошее дело, - согласился Трибунский.
– Птичкина непременно надо покормить. Иначе он когда-нибудь выпадет из тельняшки и потеряется... Да и всем поужинать не мешает.
* * *
После ужина Логунов выставил часовых, остальным разрешил ложиться спать. Ночь была теплой... Солдаты здесь же, на траве, расстелили шинели и улеглись. Автоматы прихватили с собой. Лежали, курили, неторопливо переговаривались. Спать никому не хотелось.
– Мабуть, скоро дощ пидэ, - заметил Григоренко, глянув на небо.
– Хмарытся...
– Хорошо бы, - Мозжилкин глянул в высь.
– И верно, тучи наплывают. Хорошего бы сейчас дождика, может фрицы и не пойдут. Они ни морозов, ни дождей не любят.
– Сейчас для дождя плохое время, - вздохнул Булатов.
– Люди сейчас хлеб убирать надо. А как убирать, если дождь, если вода кругом? Мы в сорок первый никак хлеб убрать не могли. По вся Башкирия дождь шел. Надо государству хлеб сдавать, надо Красная Армия кормить, а дождь вся пшеница повалил. Солома загнил, зерно прорастал... Прямо даже плакал старики, когда смотрели, как хлеб пропадал.
– А-а, какое несчастье, - цокнул языком Гогебошвили.
– Весь хлеб пропал?
– Нет, не весь... Много собрали, почти всю хлеб. Все, кто мог, в поле вышел, и старики, и дети. Серпами убирали, потом сушили. Плохой зерно получился, совсем худой, но все равно хлеб. С тех пор дождь не люблю. Когда дождь идет, сразу про тот хлеб вспоминаю.
– А у нас хлиб убралы. Пид озимые як раз доща трэба.
– У вас другой земля, другой погода, - согласился Булатов.
– У нас озимый пшеница не сеют... Знаешь, Григоренко, к нам однажды ягоду очень вкусную привезти с Украины. Совсем еще весна шел, а ягода уже выросла. Как вишня, только большая и сладкая. Забыл, как называется... У вас такая растет?
– То чэрэшня... Ни, нэ растэ у нас, Булат, бильш чэрэшня. Нимци биля хат вси дэрэва повырубалы.
– На дрова?
– Ни, боятьця, що из-за дэрэва гранату в викно кынуть, або з ружжа пульнуть. Воны усэ повырубывалы, щоб за вэрсту було видно, хто до хаты йдэ.
– Ты извини, Григоренко, - Трибунский подвинул свою шинель поближе.
– Я вот что хочу спросить: очень тяжело было в оккупации?
– А як ты думав... Адразу, що из иды було, усэ забралы. Потим худобу усю подчистую. Хлопцив та дивчат - в ниметчину. Потим и сэло спалылы.
– Как же вы жили?
– Мы?
– Григоренко как-то странно посмотрел на Трибунского.
– Батько з сорок першого на фронти. Маты в зиму вмэрла вид запалення легких. Старшый брат у полицаи нэ пишов, його нимци вбылы. Мы з дидом в партызаны подалысь. Так и жилы...