Повесть о первом взводе
Шрифт:
Они все-таки оторвались от немца, ушли в море. Тогда и Птичкина перевязали. Сняли с него тельняшку и затянули ногу. Боевые хлопцы были, а перевязать как следует никто не умел. К этому не готовились - девичье дело. Перевязка получилась не особенно удачной. Кровь к этому времени течь перестала, но бедро жгло как огнем.
Почти весь день шли они под палящим солнцем. Бичевин потерял сознание, бредил, просил пить. А как его напоишь, если на баркасе ни капли воды? Не успели перед отходом проверить, не до этого было. Да если бы и проверили, не сумели бы захватить. Смачивали
Бичевин умер в госпитале. Птичкина подлечили. После госпиталя он попросился на корабль. Но на корабли не брали. Наоборот, сколачивали из матросов батальоны и отправляли их на оборону Одессы. И Птичкина направили в морскую пехоту. Хоть и не на корабле, а все же со своими, с морячками.
Под Одессой Птичкина опять ранили. На этот раз в плечо. И опять вывозили морем. Теплоход с ранеными вышел из порта ночью, без огней, надеялись до рассвета проскочить к своим. А фашисты пронюхали. Видно, был у них в городе свой человек. Час какой-нибудь прошел после выхода теплохода из порта, и завыли в небе "фоккеры". Развесили осветительные ракеты, так что стало светло как днем. Только свет страшный, неживой.
И началось...
Птичкин даже не представлял себе, что такое может быть. На палубе рядами лежали тяжелораненые, а сверху их поливали свинцом из пулеметов. Один заход, другой, третий... Раненые, не в силах двинуться, отползти в сторону, молча смотрели в небо, сжав зубы, без стона, без крика встречали смерть... Пули стучали, как град. Под их ударами вздрагивали, шевелились, поворачивались уже не раненые, а дважды, трижды убитые... Птичкин плакал от бессильной злости. И клялся, что будет убивать фашистов, где только увидит. Только о том и будет думать, чтобы убивать их. Потому что это были не люди. Люди бы не смогли так.
Потом появились наши истребители и отогнали фашистов. Вызванный по радио эсминец проводил теплоход до порта.
В госпиталь Птичкина привезли не только с пробитым пулей плечом, но и с двумя ранениями в грудь. Восемь месяцев провалялся он в госпиталях. Потом батальон выздоравливающих, запасной полк, курсы младших командиров и снова запасной полк. И только после этого - сюда, в полк противотанковой артиллерии.
Вначале все ему не нравилось. Но после первого боя, когда он увидел, как горят немецкие танки, Птичкин решил, что и здесь можно воевать.
Постепенно брали у Птичкина верх природный оптимизм и веселый характер. Он по-прежнему шутил и не унывал, когда было трудно. И только когда видел фашистов, мгновенно менялся... Исчезала улыбка, серые глаза темнели.
Птичкин хотел стать наводчиком - сам бить по танкам. Но Логунов назначил его командиром орудия, и Птичкин подчинился. Принять орудие у Логунова - это тоже кое-что значило.
* * *
– Перекур!
– объявил Птичкин и с силой вогнал лопату в кучу рыхлой земли. Он стер со лба обильный пот. Симпатичная русалочка на его руке поблекла от пыли. Только хвост
Трибунский положил лопату рядом с собой и присел на горку прохладной земли. Если у Птичкина от пота взмокло только лицо, то Трибунский был мокрым до пояса, и до пояса покрыт прилипшей к телу белесой пылью.
На четвереньках из раскопа выполз Гольцев и устало поднялся, распрямляя спину.
– Ну и служба, - пожаловался он.
– Я, когда покупатели приехали, попросился в ваш полк, потому что - танкоистребители. Это, же какая, я думал, красота. Гвардейский значок, пушечки на рукаве и истребляй танки... А когда нет танков, отдыхаешь на природе.
– Что тебе не нравится?
– поинтересовался Трибунский.
– Ну народ пошел...
– пожаловался он неведомо кому.
– Природы, к которой ты, Гольцев, стремишься, вокруг нас полно. Я бы, даже, сказал, что иногда наблюдается излишество. А истреблять танки очень просто...
– Спасибо, знаю я как это делается, - Гольцев посмотрел на лопату, патом на покрытые мозолями ладони... Так мы же не воюем. Мы все время, землю роем, как кроты. Я за два месяца только один раз и видел, как танки горят. Землекопы мы, вот кто. Я этой лопатой вот так навоевался, - он провел по горлу ладонью, позволил каждому представить, как он навоевался лопатой.
– Какой же ты еще салага, Гольцев, - добродушно ухмыльну лся Птичкин.
– Такой большой, и вроде, даже умный, а рассуждаешь, как бревно неотесанное. Не понял еще самого главного.
– А что самое главное?
– Гольцев с интересом уставился на Птичкина.
– Этого я тебе не скажу. И никто не скажет. До самого главного, надо, Гольцев, самому дойти.
– Хорошо, дойду я и до самого главного, у меня терпения хватит, - сообщил Гольцев.
– Но я сейчас о том, что мы не пехота. Пусть пехота копает свои окопы. А наше дело - стрелять.
– Ты наверно думаешь, что мне нравиться копать? Или Трибунскому? Что это у нас увлечение такое... Нам, Гольцев, просто жить хочется, - сообщил Птичкин.
– Если ты стремишься истреблять танки, так ты сначала привыкни землю копать. А то, понимаешь, некому будет истреблять эти танки. И когда ты это сообразишь, тебя от лома или лопаты не оторвешь, как сейчас невозможно оторвать от нее Григоренко. Григоренко, вылазь!
– повысил он голос.
– А як фрыци прылетять, куды ж командыр орудия ховатысь полизэ?
– поинтересовался Григоренко, продолжая выбрасывать землю.
– Кустов кругом полно. Если понадобится, можно будет и под кустик спрятаться.
Григоренко выпрямился, оперся на лопату и с любопытством посмотрел на Птичкина.
– Колы ж цэ ты таким хоробрим зробывся?
– спросил он, налюбовавшись на своего командира.
– Подывлюсь я на тэбэ, як прилэтять. Ты ж тоди, як ямку з долоню найдэшь, то скорийш голову ховаты в ней будэшь, а куды казенну часть динэшь? Бэз ней тэж нэ обийдешься. Колы, напрыклад, присисты тоби сподобытся.
Григоренко демонстративно отвернулся и снова зазвенел лопатой. Из щели густо полетели комья земли. Силенки у Григоренко хватало, да и сноровки тоже.