Повесть о первом взводе
Шрифт:
– Вылезай, шахтер. С таким усердием, и таким ломом землю насквозь продолбить можно и провалиться к антиподам, в Африку. А там хищные, зубастые крокодилы. Нужны тебе эти крокодилы?
– Зубастые?
– Баулин угрюмо посмотрел на щель, как будто проверял, не лезут ли из нее крокодилы...
– Мне только крокодилов и не хватает, - он сел, снял сапоги, расстелил на них потемневшие от пота портянки и только тогда закурил.
– Ты почему камень долбишь, или нормальной земли тебе не хватает?
– спросил Птичкин.
– Рыл бы свою щель метрах в трех от этого места.
– Бестолку - повел плечами Баулин.
– И там то же самое будет.
– Невезучий он, - объяснил Мозжилкин.
– Невезучий я, - подтвердил Баулин.
– Как это понять?
– заинтересовался Птичкин.
– Ему все время не везет, - снова объяснил Мозжилкин.
– За что бы ни взялся - не
– Не бывает так, чтобы человеку все время не везло, - не согласился Птичкин.
– Существует правило чересполосицы. Черная полоса и белая, потом опять черная, но за ней непременно белая. Вот так сочетаются везение и невезение.
– Угу, як у той зебры, - поддержал Птичкина Григоренко.
– У меня зебра не получается, - Баулин затянулся самокруткой и опять сердито посмотрел на щель, которую ему предстояло докапывать.
– У меня белые полоски напрочь отсутствуют. За одной черной, другая черная идет. Другие рядом копают - ничего, а у меня камни... Если мне часовым стоять - сразу дождь начинается. Обувь я ношу сорок второго размера, самую вроде бы ходовую. И должна она без задержек проходить. Но как сапоги получать, так мне непарные достаются: один сорок первого, другой сорок третьего. Попробуй потом обменять. Да чего там! Два ранения у меня, - Баулин дотронулся до двух красных полосок, пришитых на гимнастерке повыше левого кармана.
– Это каждый видит. А куда меня ранило?
– Баулин скорчил кислую физианомию и замолчал. Не хотелось ему говорить - куда ранило.
– Куда?
– успел полюбопытствовать раньше других Булатов.
– Куда, куда... В казенную часть.
– Оба раза?
– Птичкин сумел спросить с явно выраженным сочувствием.
– Оба. Первый раз в левое полушарие. Осколком так резануло, что это левое полушарие на два расшарахало. И кровища... Куда денешься, отвезли в санбат. Лыбитесь...
– Баулин с укоризной посмотрел на товарищей.
– А мне не смешно. Ко всем раненым нормально относятся, с сожалением. А мне, хоть в санбат не попадай. Как узнают куда меня ранило, непременно лыбиться начинают. Братва, как будто им больше поговорить не о чем, все о моей казенной части рассуждают: как же это получилось, да что же дальше будет... И все намекают на обстоятельства, во время которых я к противнику тылом своим находился. Из пушки, говорю, стрелял. Лыбятся, на драп намекают. На перевязку идешь - еще хуже: сестрички, хорошенькие все, в белых халатиках, задницу мне мазью смазывают и хихикают. А перевязка каждый день... Мне эти хиханьки хуже смерти. Я даже по ночам плохо спать стал. Никогда раньше со мной такого не было. Ночью спал, как бревно, и днем старался минут триста прихватить... А в санбате всю ночь ворочался, прислушивался. И казалось мне, что дежурные сестрички только обо мне и шепчутся, только надо мной и хихикают. Две ночи не смог уснуть. На третий день пошел к главврачу, прошу отпустить меня в полк, потому что мочи моей нет терпеть все подначки и хихики. Так он посмотрел на меня вприщурку, поправил свои очки, интеллигент собачий, и напрочь отказал. И причину дурацкую придумал. Задница, мол, у меня осколком распорота и сидеть я на ней не могу. Я ему объясняю, как человеку, что сидеть мне не обязательно. Когда снаряды надо подавать, не посидишь. И вообще, у нас, в артиллерии, вся служба стоя проходит, как у лошадей. А он: "По уставу не положено, чтобы с незажившей раной - и в строй. Вне зависимости от того, на заднице эта рана, или на голове".
Сбежал я из санбата в свой полк. Так месяца не прошло - недалеко от нашего орудия снаряд взорвался. Троих ранило. Одного в руку, другого в ногу. А я со своим невезением, получил два осколка в правое полушарие. Ну вот... А ты, Птичкин, ржешь, как жеребец, которого овсом накормили, - обиделся Баулин.
– Тебе бы так разок врезало по заднице, так не ржал бы.
– Да ты что? Это у меня судорога такая. Она всегда от усталости появляется, - попытался оправдаться Птичкин. Я же понимаю твои страдания, так что полностью сочувствую. А дальше что было? Опять в медсанбат?
– Все, кончаем ночевать!
– отдал команду Угольников.
– Некогда лясы точить. Нам еще копать да копать. Какие приключения ты на свою задницу еще нашел, следующий раз расскажешь.
Солдаты разобрали лопаты, а Птичкин и Григоренко пошли к своему раскопу. Здесь их ожидали два ведра холодной воды, которые Гольцев спрятал в тень под куст, да еще укрыл от солнца и пыли ветками.
Воду Гольцев принес колодезную, чуть-чуть солоноватую, но холодненькую и вкусную. Они вволю попили и снова взялись за лопаты.
* * *
Часов через пять "пятачки" для орудий
Тихо урча, на высотку поднялся "студер". Установили орудия, разобрали боекомплект. Машину отогнали за высотку, чтобы не просматривалась с дороги, и прикрыли ветками. Затем принялись за маскировку. Орудия были едва видны: над землей поднимались только стволы да верхушки щитов. Возле них повтыкали ветки, будто здесь кусты растут. Потом резали пласты дерна и укрывали ими брустверы, которые отсвечивали светлой землей на фоне зеленой травы.
Логунов собрал взвод. Лейтенант Столяров всегда это делал перед боем. Давал установку. Так то лейтенант... Логунов не знал о чем говорить. Призывать?.. Так они и сами знают, что делать...
Взвод привычно построился. На правом фланге самый высокий Птичкин, на левом - опирается на палку Земсков. Нет у него места в строю взвода, значит - на левый фланг. Лица обожженные осенним, но все еще горячим солнцем, обмундирование вылинявшее, запыленное, руки в ссадинах.
Логунов прошелся взглядом по строю. Ничего не меняется. Птичкин и в строю ухитряется стоять, будто с барышней беседует... Трибунский голову опустил, устал... Да и все устали. Долотов задумался о чем-то. О лесах, что ли, своих... Вот характер. Все делает молча, неторопливо, вроде бы медленно, а получается у него быстрей, чем у других, как бы они ни торопились... Огородникова нет... Он бы сейчас что-нибудь поправлял, переминался с ноги на ногу, вертелся. Минуту человек спокойно выстоять не мог на одном месте. За это ему всегда попадало от комбата, хотя уважал его комбат, это точно. Золотой был наводчик. Хреново завтра будет без Огородникова. Григоренко станет к прицелу, а ему до Огородникова ему далеко... Постричь его надо. У других не так заметно, что заросли. А этот рыжий, за версту видно... Вернемся в полк - надо стрижку устроить. У Угольникова машинка есть. Хотя, чего об этом? Вернемся - назначат взводного... А Угольников опять чем-то недоволен. Разве разберешься, чем недоволен Угольников? Он всем недоволен. Как они уживаются с Мозжилкиным? Угольников кричит, бегает, а Мозжилкин, как будто не слышит его. Пригнется у прицела: занят, не трогай... И Булатов у них хороший парнишка. Маленький, росточком метр с шапкой, но быстрый - огонь. Ничего не боится. Из какой-то глубинки в Башкирии. Когда в армию призвали, впервые железную дорогу увидел и поезд. Баулин... Уверен, что невезучий. Какой он невезучий? Два года воюет и легкими ранениями отделался. Хотя, ранения - действительно... Гогебошвили переживает. Без дела сидел... Лопату ему надо в руки, пусть копает. А Земсков ведь неплохо из пулемета стреляет. Угораздило парня ногу подвернуть... Гольцеву тоже досталось. Ему и Глебову. Не привыкли они еще к такой работе. Да и все устали... Земли перевернули - гору. Думают, что на этом все...
– Вот что, ребята, - сказал он.
– Все, что у нас было тяжелого и хорошего, связано с лейтенантом Столяровым. Теперь нам принимать бой без него. Трудно и непривычно. Но мы не должны уронить!
– он не сказал, чего они не должны уронить, да и не знал, что надо сказать и как сказать. Но его поняли.
– Теперь о том, что делать будем...
Логунов еще раз оглядел строй. По заведенным лейтенантом Столяровым правилам, надо сейчас сказать, как он думает построить бой.
– По танкам огонь откроем, когда они еще на марше. Полминуты у нас будет, пока засекут. За эти полминуты надо им врезать. Когда очухаются - рванут на нас... А ни хрена у них не выйдет. Овраг видели?
– Логунов кивнул в сторону оврага, - похлеще противотанкового рва будет. Уткнуться фрицы в овраг и опять повернут к Лепешкам, чтобы с той стороны выйти. Мы ведем огонь. Не знаю сколько у них будет машин, но думаю - немало. И это еще не все. Те, которых мы не достанем, обойдут овраг и мимо Лепешек, на нас. А мы, со своих позиций их встретить не можем. Значит надо нам готовить позиции для орудий и со стороны Лепешек. Перекатываем туда пушки и встречаем фрицев. Наши танкисты заходят им в тыл. И берем мы их с двух сторон. Такая вот карусель получается. Но без вторых позиции не обойтись. Так что работы у нас сегодня еще навалом. И надо успеть до темна, чтобы ночью как следует отдохнуть.
Логунов посмотрел на недовольную физиономию Угольникова и сказал, не только ему, всем:
– С нашими танкистами полный контакт. Так что разберемся. Получится. Но будет еще и пехота, - напомнил он.
– Непременно у фрицев пехота будет. Пока эта пехота в машинах - она наша. Приготовить осколочные. Те автоматчики, что уцелеют, скатятся в овраг и оттуда пойдут на нас. Орудиям не до них будет. Придержим фрицев пулеметами. Долотов, берешь "дегтярь". Прикрываешь левый фланг, орудие Угольникова.