Повесть о первом взводе
Шрифт:
– У нас тэпло, - лениво подтвердил Григоренко.
– У нас зимы тэж тэплы. Без капелюха ходыть можно.
– Не такие уж теплые здесь зимы, - не согласился Птичкин.
– Были бы они теплыми, не пришлось бы одному товарищу, не будем указывать на него пальцем, свою боевую шинель, казенное имущество, ночью, тайно от товарищей в землю закапывать.
– Цэ ж на кого ты намекаешь?
– поинтересовался Григоренко.
– На кого намекаю, на того и намекаю. Кроме меня и того человека, никто эту жуткую таинственную историю не знает, - с трудом разминая затекшие мышцы, Птичкин приподнялся и уселся поудобней.
– Помните, что творилось лютой зимой, когда Мозжилкин сделал свое гениальное изобретение и
Про гениальное изобретение Мозжилкина помнили. Он тогда, можно сказать, спас батарею.
В обороне, зиму танкоистребители переносили сравнительно легко. Заняли позицию, построили блиндажи. Постреляли, потом погрелись. Опять постреляли, опять погрелись. Жить можно.
В наступлении все гораздо сложней. Остановилась батарея на сутки или, скажем, только на одну ночь. А кругом чистое поле. Ни дома, ни сарая, ни блиндажа. И строить блиндаж не из чего. И смысла никакого строить его: чуть рассветает - опять вперед, на запад. Позиции для орудий подготовили, щели вырыли... Никуда не денешься. Без этого нельзя. Теперь можно отдыхать. Кто свободен от караула - пожалуйста, ложись, спи до утра.
А какой отдых и, тем более, сон, если мороз жмет? Даже не мороз, а морозик, всего градусов десять... Костер разжечь нельзя, он тебе разожжет... Вот и разминаешься всю ночь, изображаешь бег на месте... Есть такой способ греться. Потом присядешь на ящик со снарядами, вздремнешь чуть-чуть и вскакиваешь. Опять прыгать надо, пока пот не прошибет. Если просто сидеть, то и при десяти градусах можно дуба дать.
Утром идти вперед. И бой, возможно, не за горами, но расчеты двигаются, словно сонные мухи осенью. А если таких ночевок две-три подряд? Невозможно человеку трое суток не спать. И спать невозможно. Пропадешь.
Мозжилкин предложил тогда изготовить маленькие железные печурки: двадцать пять сантиметров длиной и пятнадцать в ширину. Такую можно в щель поставить. Сам Мозжилкин эти печурки и смастерил. И жизнь у расчетов пошла распрекрасная... Забирались два-три человека в щель, а сверху накрыли ее плащ-палаткой. Разжигали печурку и спали там до утра. В тепле спали. Взвод ожил благодаря этим маленьким печкам. Батарея ожила...
И все шло как нельзя лучше, пока, однажды, командир полка, майор Дементьев, не повстречал солдат, у которых полы шинели были прожжены. Понятно: холодрыга и во сне каждый тянется к теплу, а печка ласковая, но не просто тепленькая, а раскаленная. Что от этого может произойти, ясно каждому. Но человек во сне, ни думать, ни рассуждать о последствиях, не способен. Поэтому казенное имущество подвергается некоторому ущербу, а внешний вид солдата тоже претерпевает... Сами понимаете.
Майор Дементьев, естественно, возмутился, что подобное безобразие твориться во вверенной ему гвардейской части и сказал все, что он по этому поводу думает, в дозволенных высокообразованному командиру артиллерийского полка выражениях. И приказал, чтобы каждый, "колхозник" у которого шинель "... ... ...", обрезал ее по то самое место "... ...", которое обгорело.
Об этой истории с печками имени Мозжилкина и напомнил сейчас Птичкин.
– Так вот, - продолжил он, - после этого строгого приказа, некоторые артиллеристы стали гусаков напоминать. У одного, смотришь, шинель по колено, у другого - еще выше, едва прикрывает оперение...
– Произошло странное и противоречивое явление. Как некоторые философы выражаются: "Единство противоположностей". С точки зрения рядового и сержантского состава, печки имени Мозжилкина, принесли значительную пользу, поскольку народ стал высыпаться, не страдал от холода и мог теперь воевать с полной отдачей. Но, с точки зрения командования, внешний вид полка с каждым днем становился менее внушительным. Какая-то легкомысленность появилась в форме одежды.
Во взводе любили слушать Птичкина. Солдаты подвинулись поближе к рассказчику.
– История, о которой я хочу рассказать, случилась, как сейчас помню, где-то сразу после Нового года... Попросился как-то ко мне в щель, погреться у печурки, мой лучший друг Григоренко. Так, Григоренко?
– Брэшэ вин, ох и брэшэ...
– отозвался Григоренко.
– Не признается. Ладно, к этому вопросу мы еще вернемся, - решил Птичкин.
– Влезли мы в щель. Трибунский плащ-палаткой сверху прикрыл, а мы растопили печурку и дали храпака. И вижу я совершенно великолепный сон. Но то, что это был сон, я понял только потом, когда проснулся. А приснилось, что стою я посреди поля и с удовольствием смотрю на горящую фрицевскую боевую технику. У фрицев, как всегда "орднунг", что значит по-ихнему - порядок: "тигры", "пантеры" и другое танки с хищными именами горят справа от меня, "фердинанды" и более мелкие самоходки - слева. Зрелище, скажу вам, приятное для каждого артиллериста. Особенно для такого, который связан с танками. Смотрю я на этот натюрморт...
– Не "натюрморт", а "батальная живопись", - поправил друга Трибунский.
– Ничего подобного, товарищ художник, - возразил Птичкин.
– "Натюрморт", если я не ошибаюсь, профессор, как раз и означает - "Мертвая природа". Наиболее популярными считаются живописные полотна на тему "Битая дичь". Так как, по-твоему, товарищ искусствовед, следует называть картину, на которой изображены горящие фрицевские танки? Битая ли это дичь? Или вы считаете, что горящие "тигры" и "фердинанды" дичь недостаточно битая?
– Достаточно битая, - признал свою ошибку Трибунский.
– Горящие "тигры" - есть самый натуральный натюрморт. Подтверждаю.
– То-то... Представляете себе, какая гарь стоит над полем и какая вонь от этих горящих "тигров"?! Глаза режет и дышать невозможно. Но сколько, по-вашему, можно не дышать? Конечно, сама картина радовала душу и соответствовала моим профессиональным вкусам, поэтому я терпел. Терпел сколько мог. Когда стало невмоготу - проснулся. И сразу сообразил, что нет никаких танков, а я лежу в обыкновенной щели. Но задохнуться от вонючей гари по-прежнему можно.
Пытаюсь понять, отчего это, но спросонья ничего сообразить не могу. Григоренко тоже проснулся и как-то странно смотрит на меня. А от, как вы знаете, в прежней жизни телят разводил, и в запахах должен разбираться. Спрашиваю его: "Ответь мне, Григоренко, чем это так мерзопакостно воняет? От этого запаха глаза режет".
– "Шерстью, - совершенно спокойно сообщает он.
– Паленой шерстью". И тут я обратил внимание на то, что глаза у него самым неподходящим образом веселые. И сразу закралось мне в душу подозрение... "Что это горит?" - спрашиваю.
– "Шинельное сукно".
– А чья это, - спрашиваю, - по-твоему, шинель горит?" - "Твоя", - отвечает он, нисколько не задумываясь... "Почему это, - спрашиваю, - моя? А может быть, это как раз твоя?" - "Нет, - отвечает, - если бы моя, то салом пахло бы. Я на кухне два дня наряды отбывал, повару помогал. А сейчас запаха сала не слышно. Просто паленой шерстью воняет. Если не веришь, принюхайся".
Кто-то хмыкнул, и по взводу пробежал легкий смешок. Но Птичкин, казалось, не заметил этого. Он продолжал рассказывать серьезно и обстоятельно.
– Принюхался я - точно, салом не пахнет, сплошная шерстяная вонь, будто кто-то варежку в огонь сунул. Я тут же даю скачка из траншеи, сбрасываю шинель, бегло осматриваю - цела. Осматриваю внимательно и детально - целехонька, ни одной подпалины. Григоренко, надо отдать ему должное, тоже выбрался из щели, чтобы оказать мне посильную помощь. И тут я вижу, что у него на спине шинель тлеет и вот-вот огнем пойдет.