Повесть о юности

Медынский Григорий Александрович

* * *

Новый поворот мыслям Бориса дал Феликс Крылов. Он отозвал Бориса в сторону и с таинственным видом сказал:

— Знаешь, Борис!.. Ты только молчи, ладно? Меня Рубин в свой заговор втягивал.

— В какой заговор?

— Он написал заявление в комитет комсомола. Обсуждаться будет.

— Ну, это я знаю. Какой же тут заговор?

— А он подписи к нему собирал. И мне давал подписывать. Он думал: если меня из старост сняли, значит я против вас обязательно должен идти… Понимаешь теперь?.. А я не подписал!

Вот оно

в чем дело! Вопрос о бойкоте для Бориса с самого начала связался с Рубиным, с его непонятным до сих пор поведением, и только теперь оно становилось ясным. Борис рассказал обо всем Игорю, и они вместе решили: признать свою ошибку теперь — значит признать правоту Рубина, а этого допускать нельзя ни в каком случае.

С таким решением они и пошли на заседание, школьного комитета комсомола.

Народу собралось много. Небольшая комсомольская комната с бюстом Ленина и стоящим за ним в углу красным знаменем была набита до отказа. Одни ребята пользовались случаем и решали разные текущие дела — о членских взносах, о лыжной вылазке, о беседе для вступающих в комсомол, другие просто вполголоса разговаривали. Ждали директора, и Кожин, усевшись на свое председательское место, то и дело посматривал на дверь.

Глядя на него, Борис снова невольно отметил, что это совсем не тот паренек, с которым он разговаривал в прошлом году. Держался Кожин независимо, спокойно, то вмешивался в какой-то разговор, то делал указания медлительному и немногословному Дробышеву, члену комитета по оргработе, то, заглянув в маленькую записную книжечку, интересовался у другого члена комитета, Прянишникова, как обстоят у него дела с каким-то вопросом, который был ему поручен.

Наконец вошел директор и с ним представитель райкома комсомола и Зинаида Михайловна, парторг школы. Все встали.

Споры начались с самого начала, с «процедурного», как, усмехнувшись, заметил Кожин, вопроса: кому дать первое слово.

— Заявление поступило от Рубина, ему и слово! — раздался чей-то голос.

Но Кожин рассудил по-своему.

— Заявление его мы выслушали, и этого пока достаточно. А нам нужно разобраться в обстановке, сложившейся в десятом «В». Поэтому, я думаю, слово нужно предоставить Кострову как секретарю комсомольской организации. Возражений нет? Докладывай, Борис!

Но доклад и у Бориса не получился: ему хотелось спорить, нападать, разоблачать и доказывать. Пришлось делать над собою усилие, чтобы спокойно и сдержанно обрисовать обстановку, рассказать о Сухоручко, сослаться на Макаренко и его «ампутацию» и только коротко коснуться позиции Рубина.

— Ты в своем заявлении говоришь: наше решение о бойкоте неправильно! Но ты как посторонний говоришь, вообще! — Борис, насупив брови, смотрел на Рубина. — А разве можно говорить вообще? Что такое: правильно — неправильно?.. Ты, значит, просто не пережил того, что пережил весь класс, или… Я уж не знаю, чем еще можно это объяснить? Ведь у нас такое положение было, а ты… Ты же видел, что ребята вынуждены были принять это решение, не могли не принять!

— Вынужденная ошибка — все равно ошибка! — заметил Кожин.

— А почему — ошибка? —

возразил Дробышев. — Мы еще не разобрались в вопросе.

За это свое желание разобраться в вопросе Дробышев жестоко поплатился: выступивший после Бориса Рубин назвал его и тугодумом и скептиком и выражал удивление, что член комитета комсомола только собирается разбираться в деле, в котором и разбираться нечего.

Кожин постучал карандашом по чернильнице и сказал:

— Ты говори по существу!

— А я и говорю по существу — нисколько не смутился Рубин. — Здесь не в чем сомневаться, все ясно с первого взгляда. Как бы Костров ни рисовал здесь безвыходность положения, факт остается фактом: класс поддался минутному порыву…

—…возмущения, — подсказал Витя Уваров, но Рубин быстро отпарировал:

— Потом выйдешь и будешь говорить, а сейчас помолчи!

— Ого! — раздался чей-то голос от двери.

— Класс поддался минутному увлечению и принял решение не только неправильное, но и опасное, — продолжал Рубин. — Мы имеем дело с живым человеком, очень неустойчивым, очень шатким, и вдруг ему говорят: «Мы не считаем тебя членом коллектива».

— Так и было сказано? — спросил директор.

— Так и было сказано! А что это значит? Вы знаете, до чего это может довести человека?

Игорь толкнул Бориса локтем и показал глазами на Рубина. Ободренный вопросом директора, тот стоял в позе народного трибуна, предчувствуя уже свою победу. По-видимому, воинственность Рубина заметили не только Игорь и Борис, — с другого конца стола на Рубина смотрели насмешливые глаза Прянишникова.

— А это глядя потому, какой человек! — заметил Прянишников. — Если человек дорожит коллективом, его такое решение как раз может на ноги поставить!

Страсти разгорались. Один за другим выступали ребята и «за» и «против», говорили о бойкоте, о Сухоручко, о классном коллективе.

— Значит, коллектив слаб, значит, коллектив не справился со своей задачей, если такого ученика дотянули до десятого класса и потом решили плюнуть на него! — говорили одни.

— Почему — плюнуть? — возражали на это другие. — Разве бойкот означает, что класс отвернулся от своего товарища? Если бы на него внимания не обращали: что хочешь, то и делай, нам все равно, — вот это значит плюнуть на человека! А если коллектив решил встряхнуть его, заставить подумать о своем поведении, — значит это коллектив серьезный и не равнодушный! И если он так решил — значит, правильно! Потому что ошибаться может один, другой, третий, а коллектив — сильная штука, коллектив ошибаться не может!

— Как же так, коллектив не может ошибаться? — возражали третьи. — Бывает, что меньшинство право, а коллектив ошибается. Дело не в массовости, а в правильности линии. Если Сухоручко исправим, если бойкот на него действует, значит его следовало объявлять. Если же на Сухоручко ничто не подействует и он так и останется, каким был, — тогда, может, нечего было и связываться.

Ребята спорили, возражали друг другу, часто даже не спрашивая слова. И секретарь комитета встал, стараясь навести порядок.