Повесть о юности
Шрифт:
— А как же я тебя в другой класс переведу? Почему? — сказал директор. — Чем я это в приказе мотивирую?
— В каком приказе? — Сухоручко посмотрел на него.
— По школе. А как же? Без приказа я этого сделать не могу. Ты не пятиклассник какой-нибудь, которого можно из класса в класс перебрасывать. Ты — десятиклассник, выпускник. Ты — фигура в школе! Я должен мотивировать и объявить приказом, почему я десятиклассника за несколько месяцев до выпуска перевожу в другой класс.
По тому, как Сухоручко взялся опять за край стола и, снова отдернув руки, стал нервно перебирать
Так понял директор состояние Сухоручко и решил играть на этой, неожиданно зазвеневшей струне.
— А приказы, ты знаешь, передаются по радио… На линейке объявить придется. Куда же ты уйдешь от всего коллектива, всей школы? Учишься ведь ты не только в классе. Ты в школе учишься! И думаешь, в другом классе тебя встретят, как гостя, как друга, товарища? Там, думаешь, не знают о том, в чем ты повинен перед своим коллективом? Там, думаешь, не болеют о том, что у вас происходит? Помнишь, что тебе на учкоме сказали? Куда же ты спрячешься от своей вины? От сознания своей вины? А разве у тебя этого сознания нет? Конечно, есть! Я же вижу — есть!
— У меня ость! — прерывающимся голосом проговорил Сухоручко. — Я виноват! Я не отрицаю! Но и они! Они тоже виноваты!
— В чем?
Сухоручко хотел что-то ответить, но вместо этого судорожно не то вздохнул, не то всхлипнул.
— Простите, Алексей Дмитриевич! Я не могу…
И выбежал из кабинета.
По видимости это выглядело явным и грубым нарушением дисциплины, но по существу было таким достижением, что у директора не хватило духу ни окликнуть Сухоручко, ни остановить его. И когда к нему вскоре заглянул завуч, они вместе так и оценили это как победу.
— Вы помните картину на педсовете в прошлом году? — сказал директор. — Сколько мне тогда пришлось биться, чтобы вызвать в нем хотя бы маленькое движение души. И — ничего! А теперь — вы понимаете? Так разволновался!..
— Это хорошо! — сказал завуч. — Это очень хорошо! И это нужно бы использовать, Алексей Дмитриевич, и развить!
— Всемерно развить и немедля! — согласился директор. — Я попрошу вас сейчас же после урока прислать ко мне Кожина, а я… я буду звонить отцу. Куй железо, пока горячо!
Директор отыскал в настольном календаре номер телефона и позвонил отцу Сухоручко. Неусыпная секретарша сначала недовольным голосом ответила, что товарищ Сухоручко занят. Но директор повторил свою просьбу таким тоном, что секретарша доложила своему начальнику, и он тут же взял трубку..
— Я прошу вас заехать в школу, — сказал директор.
— А что? Случилось что-нибудь? — встревожился тот.
— Да, приезжайте — расскажу.
— Можно завтра?
— Нет. Завтра нельзя, нужно сегодня. И не очень медлить!
Прозвенел звонок на перемену. Постучавшись, вошел Кожин.
— Вы меня звали,
— Да, звал! Ты говорил с Сухоручко?
— Пробовал, Алексей Дмитриевич. Ничего не выходит.
— Плохо пробовал. Сейчас лед тронулся. Поговори еще!
Через полчаса перед школой остановился «зим», и в кабинет директора вошел отец Сухоручко.
— Ну, что такое, Алексей Дмитриевич? Что случилось?
Директор рассказал всю историю.
— Ну как это у него все получается! — с болью в голосе сказал отец.
— И вы ничего не знали?
— Нет!.. Вернее, знал… Знал только, что его не приняли в комсомол. Он это очень переживал, прямо скажу — очень обиделся. Я хотел даже звонить вам, но потом решил, что в комсомол он должен вступить, заслужив это… По-честному!
— Очень правильное решение! — согласился директор.
— А потом, — продолжал отец Сухоручко, — я видел, что с ним что-то творится, но объяснял это тем же… Вижу-то я его все-таки очень мало. А мать… Мать ничего не сумела сделать. Откровенно скажу, Алексей Дмитриевич, я с ней даже конфликтую. Не работает, живет как будто бы ради семьи, и вот… Она его просто запустила. Я ей передоверил, а она… Ну ладно! Что было, то было! А теперь она только плачет… А он…
— Ну, я с ним поговорю, — сказал директор, подумав при этом, как это тяжело, когда родители не завоевали уважения детей. — А сейчас нам нужно помирить его с коллективом. Сдвиг наметился, но нужно довести до конца. В частности, нужно втолковать ему, что обижаться за то, что его не приняли в комсомол, нельзя. Мы тоже принимаем здесь меры, и вас я прошу! В этом случае нужно общее, дружное воздействие — и все будет в порядке. Неисправимых-то в конце концов нет!..
Проводив отца Сухоручко, директор вызвал к себе Бориса.
Борис тоже думал над этим же: как выйти из положения? Всей душою пережив тот урок, который перед лицом всех преподал ему вчера директор, он понял свои ошибки, и ему стало ясно, что бойкот нужно снимать. Об этом они уже договорились с Игорем и с Витей Уваровым еще вчера, когда шли с заседания комитета.
— Раз комитет решил, значит всё! Спорить нечего!
— А как же так? Мы будем снимать, а он?..
— Поговорить нужно как следует.
— Не поговорить, а вызвать! Официально вызвать на бюро.
Но вызывать не пришлось. На большой перемене Сухоручко сам заговорил с Борисом.
— Ну что?.. Доволен? — спросил он, недружелюбно поглядывая на него.
— Ду-урак ты, Эдька! — ответил ему на это Борис.
— Дурак… — повторил Сухоручко, точно решая, обидеться ему за эти слова или не обидеться.
Но в тоне Бориса не было ничего обидного, была очень простая, товарищеская нота, и это вызвало у Сухоручко новый поворот настроения.
— А ты думаешь, очень приятно, когда с тобой не разговаривают? — И, точно прорвавшись, не давая Борису произнести ни слова, он быстро и не очень связно выпалил все, что наболело за эти дни. — Знаешь что?.. Ко мне сейчас Кожин подкатывался. Я его… Ну, одним словом, разговор у нас с ним не получился. Секретарь комитета, подумаешь! А мы с тобой друзья были!