Повесть о юности
Шрифт:
— Залепи очки бумажками, — может, лучше дело пойдет! — крикнул похожий на Васю Трошкина парень, и опять все засмеялись, и вместе со всеми смеялась смуглая девушка.
Кончилось тем, что Валю выгнали. Было очень стыдно, до слез.
Потом он встретил эту девушку в парке еще раз. Она прогуливалась по набережной без мальчиков, со своей подругой, серенькой, некрасивой девочкой. Валю она не узнала.
Вечером, укладываясь спать, он опять подумал об этой девушке. Вот бы познакомиться с ней! Он стал представлять себе, как он ходит по парку вместе с нею, разговаривает, играет в волейбол, танцует.
Потом он спохватился: ведь ничего этого не будет. Девушки этой он больше не встретит, а если и встретит, то не осмелится подойти к ней, а если осмелится, то она с ним не пойдет, а если пойдет, то что он будет делать? Ведь из того, о чем ему только что мечталось, он ничего не умеет — не умеет танцевать, не умеет играть в волейбол, не умеет даже разговаривать с девочками. Он умеет только ходить. Кому, какой хорошенькой девочке он может быть интересен?
В парк Валя больше не ходил, сидел
Оставалась гитара.
Гитара — это новое увлечение Вали. После разговора с Сонечкой он решил учиться музыке. Под руками не было ничего, кроме старой гитары, сохранившейся с юношеских лет мамы. Раньше мама в дни семейных торжеств наигрывала на ней старинные медленные вальсы, но в последнее время гитара висела на стене, покрытая слоем пыли. Валя купил самоучитель и стал добросовестно изучать его. Но ведь гитара не могла занять всего долгого летнего дня. В конце концов становилось невыносимо скучно. Такого настроения он никогда еще не испытывал. Не зная, с кем бы поделиться своими мыслями, он начал вести дневник.
Так Валя понял, что нет в жизни ничего страшнее одиночества. Ему часто вспоминался класс. Учиться бы сейчас, встретить ребят — Бориса Кострова, Игоря, даже Сухоручко, поговорить бы с ними, — как бы это было хорошо!..
…Обо всем этом Вале очень хотелось рассказать Борису, когда они гуляли с ним в Парке культуры и отдыха, проходили мимо волейбольной площадки, с которой его позорно изгнали, сидели на парапете над Москвой-рекой, где сиживал и он, томясь в одиночестве. Но Валя не умел рассказывать, — ему казалось, что он говорит скучно, неинтересно. Поэтому он всегда спешил кончить, комкал рассказ, опускал подробности, в которых и заключалось самое интересное, отчего рассказ его действительно получался скучноватым, лишенным красок.
Но Борис сразу понял его, — понял все самое главное и недоговоренное.
— А почему ты такой? — спросил он Валю, выслушав его сбивчивый рассказ.
Прямота этого вопроса удивила Валю — он только молча моргал глазами.
— Почему ты такой кособокий? — припомнив слово, слышанное весной от директора, повторил Борис.
— Чем же это я кособокий? — спросил наконец Валя.
— Почему ты физкультурой, например, не занимаешься? Почему, кроме математики, ничего не хочешь знать? Ребят сторонишься. В жизни класса никакого участия не принимаешь. А главное: в комсомол почему не вступаешь?
Валя безнадежно махнул рукой:
— Какой из меня комсомолец!
— Вот тебе раз! Почему?
Валя не ответил, но Борис решил не отступать.
— Почему? — повторил он свой вопрос, с улыбкой следя за выражением лица своего приятеля.
— А что? Скажешь, неправда? — наконец решился тот, испытующе посмотрев на Бориса. — Мне сам Рубин сказал…
— Рубин? Вот болван!
— А почему болван? — спросил Валя. — Ну, скажи! А на самом деле, разве такие комсомольцы должны быть?
— А какие?
— Во всяком случае, не такие!.. И вообще, к чему ты говоришь? Ты же сам это великолепно знаешь! Ну, кто я?.. Ну, что я в конце концов сделал, чтобы быть комсомольцем?
— А ты вступай и будешь делать!
— Тогда что!.. Тогда я обязан буду делать! А что я сейчас сделал? Чем я сейчас заслужил?.. И что я могу делать? У меня нет ничего!.. Ни организаторских способностей, ни жизнерадостности — ничего, что есть у тебя, у других ребят! И никуда я не гожусь!
— Ну и дурак! — рассердился Борис. — Ты просто сам ничего не хочешь!
— Кто?.. Я?
— Да! Ты! Вот и выдумываешь разное.
— Подожди! Ну, давай рассуждать логически!
— А тут и рассуждать нечего! Тут хотеть нужно! Ты просто сам себе внушаешь, сам себя размагничиваешь и получается — нытье! Жизнерадостности нет, говоришь. А отчего?.. Когда ты здоров, ловок, силен, когда ты что-то делаешь, тогда ты и жизнерадостен. А ты не хочешь! Я тебя в комсомол зову, а ты… И вообще… Ну как можно вообще не состоять в комсомоле?
— Мороженое! Кому мороженое? — раздался у них за спиною бойкий голос. — Молодые люди! Хотите мороженого?
Молодые люди переглянулись.
— Съедим?
— Съедим!
— «Эскимо»?
— «Эскимо»!
Взяли по «эскимо» и, забыв о всех нерешенных проблемах, занялись мороженым.
Они сидели все там же, на каменном парапете. За спиною у них играл духовой оркестр, слышался смех, разноголосо шумел парк, а перед ними несла свои воды Москва-река.
Справа над нею висел изящный, воздушный Крымский мост. Из-за него выглядывали башни Кремля и златоглавая колокольня Ивана Великого. По реке проплыл водный трамвайчик, скользили десятки лодок и, словно спущенная с тетивы стрела, пронесся «скиф» с шестеркой загорелых, мускулистых парней. Налево, на зеленом массиве Ленинских гор, точно вырастая из них, возвышалось новое здание университета, а прямо, за домами, садилось солнце…
Когда Валя Баталин пришел домой, отца не было, а мать стирала на кухне. Пользуясь этим, он достал из потаенного места тетрадь в клеенчатом переплете, которую завел в тяжелые дни одиночества, и хотел было записать туда впечатления сегодняшнего дня и прежде всего разговор с Борисом. Он взял ручку, обмакнул ее в чернильницу, но, заглянув в первую страницу, начал читать и зачитался.
«Итак, я начинаю.
Поздно я приступаю к своему дневнику, мне уже шестнадцать лет. Но какой-то труднопреодолимый барьер стоял всегда для меня между мыслью и тем, чтобы взять перо и писать.
Первый раз я подумал о дневнике в прошлом году, когда еще учился в седьмом классе. Под впечатлением первых же прочитанных страниц «Детства» Льва Толстого я твердо,
А на следующий день я проспал и без завтрака побежал в школу, вечером пошел на каток, потом пришли гости, а у меня было много уроков, — так одно за другим, и о дневнике я забыл.
После этого я часто подумывал о нем (и всегда это было в то время, когда я засыпал); возникали интересные мысли, складывались в голове целые страницы, все это хотелось удержать в памяти, и я давал себе слово завтра же приступить к делу. Потом все это улетучивалось, назначались новые сроки и опять нарушались.
Я ругал себя за слабоволие, бесхарактерность, лень и наконец — теперь уже совсем твердо — решил: нужно «выдерживать волю». Эту выдержку я и покажу тем, что начну свой дневник.
Итак, начинаю».
«…Что касается фактических событий, происшедших со мной в этот день, то они следующие.
Проснулся я в одиннадцатом часу. На улице дождь, вставать неохота. Взял «Господа Головлевы», которые мне нужно прочитать для девятого класса, и, прямо в кровати, стал читать. Потом вдруг у меня ужасно заболел живот. Посмотрел на часы — двенадцать часов, а я еще не завтракал. Поел сытно — пюре картофельное и кофе с двумя бутербродами. Живот прошел.
Затем я тренькал на гитаре. Пока дело идет неважно, но я очень переживаю отсутствие у меня слуха и обязательно выучусь играть.
Потом играл с котом Бо-Бо. Недавно он ходил по карнизу и свалился с четвертого этажа. Слышно было, как он шлепнулся. Мать закрыла лицо руками. Наверное, перед ее глазами проплыл ряд картин: как еще давно наша кошка Маришка, такая хорошая, исчезла; затем другая Маришка упала тоже и переломала себе ноги, врачи говорили, что не срастутся, но они срослись, и Маришка издохла потом от кошачьей чумы. Была еще одна Маришка, тоже умерла от чумы. Затем полосатый кот Тигруша Черный Нос. Мы его так любили! Он тоже упал с четвертого этажа и через двадцать минут умер. И когда Бо-Бо свалился, я быстро сбежал вниз. Гляжу, Бо-Бо стоит и испуганно смотрит. Лапы целы, крови нет, — может, выживет. Я его взял и понес, он все время вырывался. Около нашей квартиры я его поставил на пол, открыл дверь. Он сам вошел домой, пошел под кровать и там повалился на бок, как будто устал после работы. Через день он выздоровел: ходит, играет, мурлычет — значит, здоров!
Поиграл с котом и пошел гулять.
Вот и все! Никаких особенных событий со мной в этот день не произошло».
«…Я очень люблю бродить по Москве. Сделал круг километров в пятнадцать, — шел и удивлялся величине Москвы. В одном месте смотрел, как реконструируют целую улицу, снимают трамвайные пути, ломают старую мостовую, делают новую. Это очень интересно: масса людей и много, очень много машин. Одни машины бьют старый асфальт, другие сгребают его, третьи грузят на грузовые автомашины. А там бетонируют, там асфальтируют, там укатывают свежий, лоснящийся на солнце, пахнущий смолой асфальт. Смотришь на это и забываешь, что ты один и тебе нечего делать.
Потом пошел дождь, и я спрятался в какое-то помещение, в котором производился ремонт, валялись доски, щепки, палки. Маленькие ребятишки подбирали их и играли в войну. На них покрикивал пожилой дядька, но покрикивал добродушно и после этого улыбался. Прилетели, как птички, девочки и тоже стали во что-то играть. Пришли ремесленники — наголо остриженные, в форме, в тяжелых сапогах. В ожидании своего бригадира они стали заниматься акробатикой на стульях и столах, потом громко и горячо о чем-то спорили. Затем пришел бригадир, и они начали работать.
Я мало видел жизнь, и у меня эти картинки вызвали чувство зависти. Как хорошо все уметь! Что-то делать, мастерить, чтобы из твоих рук выходили вещи. И как вообще разнообразна жизнь, сколько людей, и каждый что-то делает, каждый к чему-то стремится, чему-то радуется. И мне очень горько стало, что среди людей я — один. Оказывается, и в большом городе можно быть одиноким».
«…Идут дни, похожие на предыдущие. Во время экзаменов я думал: только бы сдать экзамены, а там — лето! Летом я собирался ехать в Крым, потом много работать, читать, сделать то-то и то-то.
Сначала я, правда, много читал и кое-что сделал. Но потом со мной что-то случилось, и мне все надоело. На душе стало ужасно пусто. Я бесполезно провожу время, слоняюсь из угла в угол, сажусь, берусь за гитару, играю с котом, начинаю читать и бросаю, брожу по улицам, стою перед витринами, захожу в магазины, где продают пластинки, слушаю там музыку и опять брожу по улицам, иногда бываю в парке и смотрю, как танцуют, как играют в волейбол, и завидую, — завидую тем, кто танцует, завидую тем, кто идет с девочками, у кого есть хорошие друзья, кому не скучно, кто занимается спортом, завидую жизнерадостным, здоровым, сильным и деятельным людям».
«Хорошо бы хорошо играть в волейбол, хорошо бы хорошо танцевать, хорошо бы то, хорошо бы это!» — совсем как Иудушка Головлев: «Коли-ежели было бы так, то…» и т. д.
И почему я такой нескладный?»
«…Перечитал предыдущие страницы. Нет! Нельзя так писать. Уж очень плохо получается!
Дневник, описывающий только внешние события жизни, — не дневник, а никому не нужная хронология. Ведь то, что происходит со мной, важно только в связи с тем, что происходит во мне. И весь интерес дневника должен быть в том, чтобы ясно представить себя самому, чтобы самому перед собой быть как на ладони. Весь интерес в мыслях! А в них обязательно нужно разобраться. Ведь их так много приходит в голову. Изложить их трудно, почти невозможно, нужно всерьез подумать, как их обработать и записать, в каком порядке. А пока подумаешь, сии куда-то деваются…»