Повесть о юности
Шрифт:
— Вы бы отдохнули! — предложила Полина Антоновна.
— Да нет, спасибо! Я не устал!
— Ну, как не устали? Сядьте! Ведь вы у меня ни разу не были?
— Нет, не был.
— Ну вот и посидим, поговорим… Давайте поговорим, Эдя! — очень дружелюбно сказала Полина Антоновна. — Мы ведь и не говорили с вами как следует. Садитесь!
Она пододвинула ему стул, и Сухоручко сел, привычным жестом поправив на коленях складки брюк.
— Ну, как настроение? — все тем же дружественным тоном спросила Полина
— Настроение? — Сухоручко неопределенно повел плечами. — А какое может быть у меня настроение? Обычное!
— А как вы думаете учиться в этом году?
— Откровенно? — Сухоручко поднял на нее глаза.
— А какой же это будет разговор, если не откровенно? Зачем?
— А если откровенно… Да как сказать? Конечно, я не возражал бы на пятерки, но… Не везет мне на них!
— А вы попробуйте!
Сухоручко опять посмотрел на нее, улыбнулся.
— Вряд ли выйдет, Полина Антоновна… Бесполезно!
— Почему?
Сухоручко помолчал, видимо, не зная, говорить ли ему действительно откровенно или ограничиться той полуиронической, полушутливой болтовней, в духе которой он начал этот разговор.
— Да уж очень много всего, Полина Антоновна! Нужно все успевать. А я… Не знаю! У некоторых гениальных людей это, может быть, и получается, а у меня что-то не выходит. Да что-то и особой страсти я не имею к этому!
— Почему?
— Да очень просто!.. Двойка, конечно, плохо, а с тройками — что ж, с тройками и перейти можно.
— Это не просто! Это упрощенно, Эдя! Поверьте мне!
— А вы думаете, все действительно такие сознательные и всем очень хочется учиться? — Сухоручко смеющимися глазами посмотрел на нее. — Учиться не только мне, всем не хочется! Поверьте же мне, Полина Антоновна! Все с удовольствием бы гоняли лодыря, а учатся… Ну, потому что папа с мамой требуют, директор требует, учительница требует. Я и про комсомольцев скажу: они все подхалимы, при педагогах хорошие, а сами…
— Нет! — решительно перебила его Полина Антоновна. — Неверно это! Неверно! Вы ошибаетесь!.. — И потом, вдруг смягчившись, неожиданно добавила: — И я думаю, вы должны быть очень несчастны, Эдя!
— Я? — искренне удивился Сухоручко. — Почему?
— А потому, что человек с такими взглядами… простите, с такими циничными взглядами, не может быть счастлив!
Слова, или горячий и искренний тон Полины Антоновны, или необычный и неожиданный для него поворот разговора как будто подействовали, но Сухоручко ничего не нашелся сказать.
— Не знаю… — пробормотал он. — Я об этом не думал…
— Как же можно об этом не думать?.. — хватаясь за наметившуюся ниточку откровенного разговора, спросила Полина Антоновна.
— Простите, Полина Антоновна! — преодолев минутную растерянность, ответил Сухоручко. — Вы, конечно, любите расширять вопрос, но тут… — он решительно покрутил
Счастье! В чем счастье?.. Этот вопрос, пожалуй, впервые вставал перед Сухоручко, он о нем просто не думал и потому не нашелся сказать по этому поводу что-либо определенное, но… но учить, все время учить, не отрывая головы от книги, для того чтобы завтра забыть, — какое же в том счастье?
Это было сокровенным убеждением Сухоручко: он был убежден, что все живут только для себя, для своего блага и удовольствия, и если люди делают что-то несовместимое с этим, то только потому, что их заставляют это делать или они чего-то боятся, подчиняются. Также из-за боязни и подчинения ребята учатся в школе.
Если же они говорят при этом разные высокие слова о чести, о долге, о принципиальности, то или затем, чтобы прикрыть словами свою робость и слабость, или выслуживаются, или же это наивные «книжные мальчики», которые «играют в идеалы».
Так Сухоручко внутренне оправдывал и все свое поведение: другие боятся, а я не боюсь, другие подчиняются, а я не подчиняюсь, и не выслуживаюсь, и не прячусь за идеалы. Вот какой я смелый и самостоятельный!
Сказать он этого не сказал, но головой покрутил очень выразительно.
Разговор перешел на события последних дней: Иван Петрович, учитель психологии, отобрал у Сухоручко альбом западной живописи, который тот, забравшись в «гнилой угол», на заднюю парту, рассматривал вместе с Сашей Прудкиным. Зинаида Михайловна на следующем уроке поставила ему два, а сама Полина Антоновна вынуждена была схитрить, чтобы не поставить ему тоже двойку. Ей не хотелось открывать его годовой счет двойкой, хотелось ободрить, вызвать к жизни, к труду, а главное, хотелось, чтобы он все правильно понял.
— Тригонометрию мы только начинаем, она новый для вас предмет, и в самом начале его, у самого, так сказать, основания, у вас уже образовался пробел, раковина. А в математике как в строительстве: если одной колонны не хватает, все здание может рухнуть и рассыпаться… Вы куда думаете идти после школы? — спросила Полина Антоновна, видя, что и эти ее разговоры о прочности зданий и знаний не возымели особого действия.
— Еще в туманах… — неопределенно повертел пальцами Сухоручко. — Думаю, по искусству.
— И вы так небрежно об этом говорите!..
— Да ведь… Полина Антоновна, — решившись на новую откровенность, сказал Сухоручко, — я не принадлежу к тем возвышенным вьюношам, которые мечтают быть летчиками, а становятся ветеринарами. Все это мечты и фантазии!
— «Вьюношей»?.. А разве не бывает юношей, которые мечтали быть летчиками и стали летчиками?
— Больше в книжках!
— А Чкалов?
— Я же не сказал — только в книжках.
— А почему, кстати, вы так пренебрежительно относитесь к книжкам?