Повесть о юности
Шрифт:
— Ну как? Что? Как провел лето? — спросил Борис.
— Ничего! — неопределенно ответил Валя, а потом, неожиданно и очень простодушно улыбнувшись, добавил: — По ребятам соскучился!
— Где был?
— В Москве… Выезжал за город, но больше в Москве…
Валя говорил короткими фразами, и хотя улыбался при этом, было видно, что чувствует он себя неловко, связанно, Борису тоже было неловко: в углу молча сидела, закутавшись в серый шерстяной платок, мать Вали, и при ней говорить не хотелось. Борису вообще нравилось больше бывать у Вали, когда тот был один, — тогда и Валя был другой и Борис чувствовал себя свободней. Если же вся
Борис посидел, помолчал и кивнул на дверь:
— Ну что?.. Пойдем пошатаемся!
— Пойдем! — ответил Валя. — Мама, можно?
— А уроки? — спросила та, спросила, очевидно, по привычке, думая о своем.
— Какие ж нынче уроки? Нынче уроков нет!
— Ну что ж, идите… Только недолго!
Это «только недолго», как показалось Борису, тоже было сказано по привычке, для формы.
Вышли на улицу, и сразу стало свободнее и легче.
Еще совсем по-летнему светило вечернее солнце, и небо над крышами домов голубело совсем как в Гремячеве, над Беседой. Во всех домах были открыты окна, и оттуда неслись разные сливающиеся, переплетающиеся друг с другом звуки жизни: там кричал ребенок, там бесстрастный голос диктора говорил о положении в Корее, там хриповатые звуки патефона мешались с девичьим смехом, а там о чем-то одиноко плакала скрипка под задумчивые, как бы сочувствующие ей аккорды рояля. Среди улицы, ни на что не обращая внимания, толпа голоногих ребятишек ожесточенно спорила, разрешая какой-то свой, видимо очень важный для нее, вопрос.
Друзья, миновав тихие переулки, вышли на шумный, неугомонный в своем движении Арбат. Выпили по стакану томатного сока, а потом втиснулись в толпу, собравшуюся вокруг зацепивших один другого автомобилей. Шоферы обеих машин спорили между собою, стараясь доказать каждый свое, между ними стоял милиционер и что-то записывал. Друзья потолкались, посмотрели и пошли дальше.
Заглянули в кино, но и там ничего интересного не было.
— Ну что? Пошли в парк? — предложил Борис.
Решили пойти в Парк культуры, дошли до конца Арбата и остановились на углу Смоленской площади.
Борис любил это место и при каждом удобном и неудобном случае считал своим долгом забежать сюда и поглядеть, как сегодня вдруг появляется то, чего не было еще вчера. Интересно было следить, как растет этот гигантский дом, как краны поднимают наверх связки железных балок, как вспыхивают там, на высоте невиданного сквозного сооружения, голубоватые огоньки, точно искры, рассыпаясь веером, летят вниз и на лету гаснут. На его глазах решетчатый остов обрастал «мясом» — укладывались кирпичи, облицовочные плиты, и этаж за этажом поднимался вверх.
Теперь здание было почти закончено. Оно возвышалось над городом, над казавшимися когда-то высокими домами, как мачта, как символ будущего. Оно выглядело легким и светлым, взлетающим ввысь, уходящим в голубое небо своим остроконечным, похожим на копье серебристым шпилем.
Друзья постояли, закинув головы. Когда подошел троллейбус, они поехали в Парк культуры.
Валя Баталин должен был провести лето в Крыму, в Ялте, у тетки, к которой он когда-то, в раннем детстве, ездил с папой и мамой. Но тут выяснилось, что тетка сама, со своей дочерью Сонечкой, собиралась приехать в Москву. Поездка на юг таким образом сорвалась, и Валя остался в Москве.
Сначала он не
Когда Валя впервые увидел море, он спросил:
— А у него тот берег есть?
Папа с мамой засмеялись и ничего не ответили на вопрос сына.
Потом Валя с папой и мамой ездил кататься на лодке. Море сначала было спокойное, и лодка приятно покачивалась на небольшой волне. Совсем рядом, за бортом, зеленела вода и плавали прозрачные медузы. Мама, распустив свои золотистые пышные волосы, окунала руки в воду и смеялась. Папа, стройный, загорелый, в одних трусиках, сидел за рулем и, о чем-то думая, молча смотрел вперед. Это было, когда они еще не ссорились и все у них в доме было хорошо…
— А у моря тот берег есть? — спросил опять Валя.
— Есть, — ответил папа.
— Поплывем туда!
— Ну что ж! Поплывем!
Плыли долго и уплыли далеко, и в это время поднялся ветер, и волны стали большие, невеселые. Лодка то высоко взлетала вверх, то падала вниз. Валя испугался, он прижался к маме, которая уже не смеялась и не опускала руку в воду, а с тревогой посматривала на папу, давно повернувшего лодку к берегу, не к «тому», а к этому, близкому берегу. Крутом качалось, словно переваливалось с боку на бок, сердитое, взъерошенное море. Было очень страшно.
Это детское воспоминание прочно осталось в памяти Вали, и, может быть, отчасти поэтому его не тянуло на юг. Да и пышная южная природа его не привлекала. Ему нравилось Подмосковье — широкие поля, леса, стоящие вдали серо-зеленой стеною. Он любил пасмурную погоду, серые тучи, прорезанные на горизонте желтоватыми полосами вечернего неба. Сквозь эти щели виднелся как бы другой, еще не открытый мир. И казалось, если заглянешь туда, то перед тобой лягут необозримые дали, без конца, без края, без «того» берега…
Валя не видел ничего плохого в том, что остался в Москве. Он жил как бы по инерции: прорабатывал «Основания геометрии» Костина, копался в своей математической библиотеке, которую получил на олимпиаде, — намечал, что нужно прочитать в первую очередь и что во вторую. Иногда он встречался кое с кем из ребят, товарищей по классу, которые тоже еще не успели уехать из Москвы, ходил с ними в кино или в Парк культуры. Но среди них, после отъезда Бориса, у него не было близких друзей. Ребята вообще относились к нему с добродушной, но явной иронией, как к непонятному, хотя и безобидному, чудаку Академику. Это его обижало, и он предпочитал оставаться один со своей математикой.
Дома тоже было невесело. Валю тяготили вздохи, то и дело вырывающиеся у мамы, когда папа был на работе, и гнетущее молчание, когда оба они были вместе. Короткие фразы, которыми они изредка, в случае крайней необходимости, обменивались между собою, только подчеркивали неблагополучие семьи. Валя просил у кого-нибудь из них денег и уезжал в Фили или еще дальше, за город, и там, устроившись где-нибудь на опушке леса, читал. Перед глазами — книга, повествующая о сложнейших вопросах, о сокровеннейших законах природы, а кругом живет и бушует сама природа, вокруг книги — листья, трава, ветки, какие-то букашки. Мухи неприятно щекочут шею, голые руки, но Валя боится шелохнуться, чтобы не нарушить самопроизвольное течение жизни. Вот ползет муравей. Он ткнулся в одну сторону, ткнулся в другую, вскарабкался на травинку, пополз по ней, потом повернул и пополз обратно. Почему? Что он думает при этом? И вообще — думает он или не думает?