Повесть о юности
Шрифт:
«Прощайте!»
Сколько мысли, сколько чувства, сколько любви и боли в одном этом заглавии!
Человек прощается с родиной.
«Наша разлука продолжится еще долго, может, всегда».
Но человек идет на это, потому что он не хочет «мучений с платком во рту», он хочет бороться.
«На борьбу — идем! На глухое мученичество, на бесплодное молчание, на повиновение — ни под каким видом!»
«Жить, сложа руки, можно везде».
Но он не хочет жить сложа руки. Он хочет, хотя
«Итак, прощайте, друзья, надолго… давайте ваши руки, вашу помощь, мне нужно и то и другое…»
Человек еще живет надеждой, что, быть может, недалек тот день, когда можно будет встретиться с друзьями в Москве и безбоязненно сдвинуть чаши при дружном клике: «За Русь и святую волю!»
«Ну, а если?..» — возникает туп же здравый и трезвый вопрос.
«Тогда я завещаю мой тост моим детям и, умирая на чужбине, сохраню веру в будущность русского народа и благословлю его из дали моей добровольной ссылки!»
Борис не отрываясь прочитал это трагическое прощание и, откинувшись на спинку стула, подумал:
«А ведь я — тоже!.. Я один из тех, которым Герцен завещал свой тост!»
Эти две темы — Белинский и Герцен — имели для Бориса такое же значение, как в прошлом году Лобачевский. Тогда он повернулся к математике, теперь — к нелюбимой прежде литературе. Он понял теперь, что любить предмет — это значит не только понимать его, но и связывать с ним свои собственные мысли, чувства, переживания.
А мыслей у Бориса стало возникать все больше и больше. Одни рождались на уроках, другие возникали из прочитанных книг или из бесед с товарищами. Особенно в этом отношения действовала на него дружба с Валей Баталиным. Многое, конечно, у Вали получалось смешно, но Борису нравилась эта его черта: все углубить, все понять и осмыслить, доискаться, почему так и почему не иначе, и копаться в вопросах, на которые нет готовых ответов.
Нравилось ему и то, что в последнее время, после их разговора на каменном парапете над Москвой-рекой, Валя стал больше думать о классе, о коллективе. Во время прогулок, которые они теперь частенько предпринимали, он то и дело затевал разговоры на эти темы: а что такое коллектив? а как ты понимаешь дружный класс? есть ли дружба в нашем классе? и как спаять такой коллектив, который не распался бы и после окончания школы?
Но когда Борис заговорил с ним о комсомоле, Валя по-прежнему отмалчивался.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Алексей Дмитриевич, директор школы, был неугомонным, горячей души человеком. Впрочем, не все в коллективе одинаково понимали и оценивали его. С одной стороны, он требовал от педагогов системы, единства действий и, со всей силой своего авторитета и воли, обрушивался на тех, кто нарушал установленный в школе порядок. Но с такой же силой он обрушивался и на тех, кто прятался за эту систему и в ком он не видел смелости мысли и творческих исканий.
Особенно не терпел он, когда не существо, а форма работы выдвигалась кем-либо на первый план, когда цель отрывалась от средства и за показной внешностью забывался
— Экскурсии есть, и вечера, и доклады, а проникновения нет, — говорил он о таких работниках. — Два класса: мероприятия одни, а результаты разные. Почему?.. Потому что люди разные. Дело не в мероприятиях, а в людях, их осуществляющих. Одни ищут и вглядываются в жизнь, а другие ничего не ищут и ни во что не вглядываются, ну, значит, и ничего не видят и теряют то, что имели!
Многие боялись директора и из-за этого не понимали, что за его строгостью и неприступностью скрывалась неспокойная натура искателя. Он не хотел ограничиваться тем, что есть, что уже достигнуто и записано в планах и инструкциях. И на свою работу директора Алексей Дмитриевич старался смотреть поверх этих самых инструкций, выискивая в ней свой собственный, всегда новый смысл и возможности больших самостоятельных обобщений. Он считал, что директор не может быть просто администратором и тот, кто себя так поставил, — мертвый, ненужный в этом деле человек.
Директор стоит во главе школы, все видит и все объединяет. И он должен все обобщить и осмыслить, он должен быть конденсатором всех тех усилий, которые совершаются в школе, — усилий и педагогов и учеников.
Еще до войны Алексей Дмитриевич подумывал о научной работе и наметил тему для диссертации: «Об организующей роли директора школы».
Война прервала эти планы: Алексей Дмитриевич был призван в армию.
Он был политработником в частях, обеспечивающих боевое питание фронта, и ему довелось пережить и видеть многое. Он видел людей, опаленных дыханием переднего края, людей, только что избежавших неминуемой, казалось бы, гибели, и людей, не избежавших ее, умиравших на руках у товарищей. Приходилось ему видеть и слезы мужчин, и страшные в своем горе сухие глаза женщин.
Из всего этого он вынес не новый, но твердый вывод: главную роль во всем играет человек и его человеческие качества. Самое невозможное он может сделать возможным и самое неосуществимое — осуществленным. Но это может сделать человек, несущий в себе неисчерпаемый, заранее накопленный заряд душевных сил.
Этот вывод по-новому осветил ему его гражданскую профессию: он по-новому осмыслил главное содержание своей работы, когда после войны вернулся в школу.
О кандидатской диссертации думать было уже поздновато. Но ведь не в одних диссертациях может найти выражение ищущая мысль. Он не знал точно, в какие именно формы выльется то, над чем он теперь раздумывал, и хватит ли у него сил написать, например, книгу. Но он продолжал думать, наблюдать, и на педсовете в прошлом году он сделал доклад на тему «Формирование нравственной личности в советском школьнике».
Весенний разговор с Борисом показал ему, что это не только тема для доклада, статьи или книги. В этом разговоре ожила вдруг одна из формул Макаренко, получившая в нем еще одно свое подтверждение: ученик не только объект, но и субъект воспитания, и те вопросы, о которых мы думаем, спорим, о которых мы пишем статьи и диссертации и на которых воспитываем детей, нужно смелее ставить и перед самими детьми.
Он рассказал о разговоре с Борисом Полине Антоновне и был рад найти в ней единомышленника.