Повесть о юности
Шрифт:
Однако болезнь затянулась. Борис за это время много читал из того, что нужно было прочесть для девятого класса. Но и во время чтения и посещения друзьями и разговоров с мамой, Светланкой у него все время жила затаенная мысль: придет ли сегодня Ира? Ира приходила. Борис лежал и не знал, куда девать глаза, как скрыть свою радость. Ему было и радостно и неловко. И почему так получилось?.. К девчонкам Борис до сих пор относился с намеренным, даже подчеркнутым пренебрежением. Он слышал разговоры ребят о них, видел заигрыванья и девочек с мальчиками, но себя он всегда считал выше этого. Так же он относился
Когда Борис выздоровел, он попытался как-то раз зайти за ней вечером, — хотел позвать ее прогуляться, посидеть на Беседе. Он не знал, как это сделать, но, во всяком случае, хотел сделать это тайно, чтобы никто из домашних Иры не видел, чтобы не смеялись, чтобы не было ей неприятностей, чтобы… кто знает, что может еще прийти в голову мальчику, ощутившему вдруг непонятное беспокойство сердца?.. Однако, когда он вечером подходил к дому Иры, ему сделалось так страшно, что он быстро свернул в ближайший проулок и бросился бежать.
…Все прошло, все кончилось. Едва только в конце августа Борис приехал домой, в Москву, встретил своих ребят, побывал в школе, как все, что томило его и тревожило, сразу исчезло, как мираж, как наваждение. И Борис сам не мог понять, что с ним было: так, точно приснилось что-то светлое, радостное и беспокойное.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
И вот опять сентябрь — первое число. Опять девочки с цветами на улицах и разноголосый гомон во дворе школы.
Полина Антоновна, посвежевшая, загоревшая, даже как будто помолодевшая, дружеской, приветливой улыбкой встречает своих «воробышков». Они подросли, возмужали, — пожалуй, и не назовешь их теперь «воробышками». Валя Баталин еще больше вытянулся, у Бориса появился неожиданный басок, у Вити Уварова стали пробиваться усики, а у курточки Игоря Воронова вдруг укоротились рукава.
Ребята, загорелые, веселые, окружили Полину Антоновну, рассказывали о лете: у каждого есть что рассказать и чем похвалиться! Один ловил рыбу и поймал щуку сверхъестественной величины; другой работал в колхозе, научился водить трактор; третий жил у дяди на даче и строил с ним сарай; четвертый ездил с папой и мамой по Волге, видел Жигули, ходил по улицам Сталинграда…
Потом был митинг, и теперь уже новый отряд «букашек-первоклашек» с букетами в руках первым вошел в школу. И директор все так же неподвижно и внушительно стоял на своем месте, пропуская мимо себя классы.
Все пошло как обычно. Этот привычный ход школьной жизни сразу захватил Бориса: вот он опять в школе, среди своих ребят! И — странное дело: никогда раньше он так не радовался этому, как теперь. Кончился отдых, впереди учение, работа, бесконечные уроки, тройки, а может быть, и двойки, а ему приятно и радостно. И школа казалась своею, родной… Она была такая же, как все — большое четырехэтажное здание с широкими окнами и стеклянной табличкой, голубевшей рядом с дверью, с длинными коридорами и просторными, светлыми классами. За лето школу отремонтировали: потолки побелили, панели
Борис занял место опять рядом с Сухоручко. Сначала, правда, он подумал было пересесть от него — Сухоручко по-прежнему будет мешать. Но потом Борис решил:
«Ну и пусть мешает! Вот тут и нужно проявить волю: он будет болтать свое, а я буду слушать учителя».
А Сухоручко не терпелось похвалиться, как он ездил с мамой на Рижское взморье.
На первом же уроке он подсунул Борису фотографию какой-то девушки. У нее были задорные глаза, задорный вздернутый носик, высоко взбитые, легкие, пышные волосы, и вся она была легкая, задорная. Казалось, она готова была сию минуту выскочить из карточки и закружиться в танце.
— Аллочка!
Борис ничего не ответил. Но перед его глазами почему-то вдруг всплыл образ Иры Векшиной — ее широко открытые, точно удивленные глаза, высокие, крутые брови, подчеркивающие это выражение полудетской удивленности. Она была, конечно, лучше Аллочки…
— Что? Не нравится? — шепотом спросил Сухоручко.
Полина Антоновна посмотрела в их сторону, и Борис вспомнил, что он хотел «проявить волю» и не разговаривать на уроках со своим соседом. Он нахмурился, замолчал и больше уже не отвечал Сухоручко ни на какие его попытки снова завязать разговор.
На перемене, взяв Бориса под руку, хотя тот и очень не любил эту «девчоночью» привычку, Сухоручко покровительственно сказал:
— Эх, Боря! Ничего ты в девчонках не понимаешь! У нее одни волосы чего стоят. Экстра!
— Рыжая, что ль? — спросил Борис.
— Маэстро! Ну кто так говорит о девочках? А ты представь себе другое: красное платье, пылающее лицо, пылающие глаза и пылающие волосы. Факел! А одевается! Вопль моды!.. Пла-ва-ет!.. Одним словом, классика.
— Ты что, купался с ней?
— А как же? Там, брат, так! — Сухоручко многозначительно подмигнул, и в этом подмигивании Борису показалось что-то не очень хорошее.
Борис хотел промолчать, но потом вдруг сказал:
— А я бы… знаешь… если бы я… ну, если бы мне понравилась девочка, я бы ни за что не стал о ней так говорить!
— Вот потому ты и не говоришь! — сделал неожиданное заключение Сухоручко. — Ты, видно, сам тоже влюбился!
— Ну вот еще! — вспыхнул Борис.
— Ну да, да, рассказывай! А чего покраснел? Да ведь врешь. Нет, врешь! Я же вижу, что врешь!..
И Борис уже не знал, как ему отделаться от приставаний Сухоручко: растрезвонит на весь класс, и оправдаться нечем.
С Валей Баталиным Борис поболтал накоротке, между уроками, и они договорились сегодняшний вечер провести вместе.
— Приходи ты ко мне или я к тебе, посидим, поговорим, — предложил Борис.
Так и сделали. После обеда Борис зашел к Вале. Дверь ему открыла его мама, невеселая, чем-то расстроенная, даже, как показалось Борису, с заплаканными глазами. Она не очень приветливо поздоровалась с Борисом и пропустила его в комнату.